Бархатные коготки - Сара Уотерс

Затея с бриджами вдохновила Диану на новые выдумки. Ей надоели костюмы джентльменов; она решила показывать меня в маскарадных одеяниях — чтобы я принимала позы за небольшим бархатным занавесом в гостиной. Показы устраивались приблизительно раз в неделю. Дамы приходили к обеду, я сидела с ними за столом в брюках, но когда они приступали к кофе и сигаретам, я их покидала, чтобы у себя в комнате переодеться. Когда они перемещались в гостиную, я уже находилась за занавесом в требуемой позе; Диана в нужную минуту дергала шнур, и занавес открывался.

Я изображала, к примеру, Персея с кривой саблей и головой Медузы, в сандалиях с ремешками, которые застегивались у колен. Или Купидона с луком и стрелами. Однажды я была святым Себастьяном, привязанным к обрубку дерева; вспоминаю, какой это был труд — прилаживать стрелы, чтобы они не падали.

В другой вечер я была амазонкой. При мне был лук Купидона, но на сей раз я обнажила одну грудь; Диана подрумянила мне сосок. На следующей неделе (Диана заявила, что, показав одну грудь, я с тем же успехом могу показать и обе) я изображала француженку Марианну, во фригийском колпаке и со знаменем. Еще через неделю мне была поручена роль Саломеи — с тем же атрибутом, головой Медузы, но в этот раз на блюде и с прицепленной бородой; пока дамы аплодировали, я в танце обнажилась до панталон.

Миновала еще одна неделя… и я преобразилась в Гермафродита. Лавровый венок, серебристый грим — и больше ничего, кроме пристегнутого к бедрам Дианиного месье Дилдо. При виде его дамы ахнули.

От этого он заколыхался.

Ощущая на себе его обычное действие, я подумала о Китти. Интересно было знать, носит ли она до сих пор мужские костюмы и цилиндры, поет ли песенки вроде «Любимых и жен».

Тут подошла Диана, сунула мне в рот розовую сигарету, подвела меня к дамам и предложила им погладить кожу. Не могу сказать, к кому были обращены в эти минуты мои мысли: к Китти или даже к самой Диане. Скорее всего, я вновь вообразила себя проституткой мужского пола с Пикадилли — или, пожалуй, клиентом. Я дергалась и вскрикивала — они улыбались из темного угла, я задрожала и промокла — они засмеялись.

* * *

Я ничего не могла сделать. Всему виной была Диана. Она была так дерзка, так неистова, так дьявольски умна. Она походила на королеву с собственным необычным двором — я поняла это на ее вечеринках. Ее общества искали, ей заглядывали в рот. Ей приносили подарки «в коллекцию» — об этой коллекции говорили, завидовали ее обладательнице! Она поводила рукой — вслед поворачивались головы. Она открывала рот — все настораживались. Приманкой, как я предполагаю, был ее голос — низкий, музыкальный, он и меня однажды, во время моих беспорядочных полуночных блужданий, заманил в ее сумрачный мир. Вновь и вновь одно слово Дианы, даже едва слышное, обращало в прах все доводы спорщиков; вновь и вновь стихали разговоры по углам переполненной гостиной: повествовательницы прерывали рассказ на середине, чтобы прислушаться к мерному, завораживающему голосу Дианы.

Ее дерзость была заразительна. Женщины приходили к ней и забывали о благоразумии. Она была как певец, что будит резонанс в стекле. Как рак, как плесень. Как героиня одного из ее непристойных романов: оставьте ее наедине с гувернанткой или монахиней, и через час та соорудит плетку из собственных вырванных волос.

Мои слова свидетельствуют об усталости. Но тогда я еще от нее не устала. Да и как бы я могла? Мы составляли идеальный дуэт. Диана была распутной, дерзкой — но благодаря кому эта дерзость проявлялась наглядно? Ее страсть, магическое воздействие ее личности, необычная, волшебная атмосфера дома на Фелисити-Плейс, где отвергались все неписаные законы и правила и царила полная распущенность, — кто служил всему этому свидетельством? Я, кто же еще.

Я удостоверяла подлинность ее удовольствий. Заменяла собой пятно, оставленное похотью. Ей приходилось за меня держаться, иначе бы она все потеряла.

Мне тоже приходилось за нее держаться, иначе я осталась бы ни с чем. Я не представляла себе жизни, не ею организованной. Диана привила мне особые аппетиты, и где бы еще могла я их удовлетворить, кроме как в обществе Дианы и ее приятельниц-лесбиянок?

* * *

Я говорила уже о том, что моя новая жизнь протекала вне времени, без обычных трудов, какими заполняются часы, дни и недели. Часто мы с Дианой предавались любви до самого утра и завтракали ближе к вечеру или же просыпались в обычное время, но с постели не вставали, штор не раздергивали и ели при свечах. Однажды мы вызвали звонком Блейк, и она явилась в ночной рубашке: была половина четвертого, и мы подняли ее с постели. В другой раз меня пробудило птичье пение; взглянув на полосы света по краям штор, я осознала, что уже неделю не видела солнца. Комнаты трудами слуг всегда содержались в тепле, передвигались мы исключительно в экипаже — поэтому времена года утратили свой обычный смысл или приобрели новый. О наступлении зимы я догадывалась благодаря тому, что уличные платья Дианы сменялись с шелковых на вельветовые, плащи — с гренадиновых на собольи, а мой собственный стенной шкаф наполнялся нарядами из каракуля, верблюжьей шерсти и твида.

И все же осталась одна годовщина, связанная со старым порядком вещей, которую я не забывала даже среди пьянящей роскоши, в волшебной атмосфере Фелисити-Плейс. Однажды, когда наша связь с Дианой длилась уже почти год, я проснулась от шороха бумаги. Госпожа устроилась рядом со мной с утренней газетой, и, открыв глаза, я наткнулась взглядом на заголовок: «Законопроект о гомруле. 3 июня ирландцы выйдут на демонстрацию». Я вскрикнула. Мое внимание привлекли не слова — они ничего для меня не значили. Мне была хорошо знакома дата. Третьего июня, мой день рождения: через неделю мне исполнялось двадцать три года.

— Двадцать три! — повторила Диана радостным голосом, услышав мое объяснение. — Что за великолепный возраст! Юность, подобно театральному любовнику, не выпускает тебя из объятий, а из-за занавеса потихоньку выглядывает время. — Подобные фразы она могла изрекать с самого утра; я в ответ только зевнула. Но тут она добавила, что мы должны это отпраздновать, и я оживилась. — Что бы затеять такое, чего не бывало прежде? — продолжила Диана. — Куда тебя повести?..

В конце концов она додумалась до оперы.

Я пришла в ужас, хотя постаралась это скрыть: дуться и капризничать я начала позднее. Во мне еще оставалось многое от детства, и я не могла не радоваться собственному дню рождения, когда он наконец наступил; и, конечно, были подарки, а это приятно всегда.

Я получила их за завтраком, в двух золотистых пакетах. В первом, большом, лежал плащ — роскошный плащ, чтобы пойти в оперу, но его я ждала и едва ли посчитала вообще подарком. Но второй пакет оказался интересней. Он был маленький и легкий, и я сразу поняла, что внутри находится ювелирное украшение: пара запонок к воротничку или галстуку или кольцо. Дикки носила колечко на левом мизинце, и я часто им восторгалась — не иначе, решила я, это колечко как у Дикки.

Но это было не кольцо. Это были часы — серебряные, на изящном кожаном ремешке. Две темные стрелки показывали минуты и часы, третья, стремительная, — секунды. Циферблат был закрыт стеклом, для перевода стрелок имелось колесико. Я вертела часы в руках. Диана улыбнулась.