Возлюбленная тень - Юрий Милославский

Итак, Арнон – проскочил, Пи-Эйч-Ди – продолжил, Дганит – действия, связанные с ужином; и не отдадим мы врагу ничего, тем более чай, заваренный по-человечески, а не онанистским опусканием бумажного мешочка с пищевой краской в горячую воду; тем более не отдадим врагу бутерброд с ягненком, сваренным в молоке его матери: булка с маслом и колбасою. Не достанется врагу любимый Арноном салат из помидоров, зеленого перца и лука, политый лимонным соком, гипертонически посоленный, канцерогенно присыпанный паприкою.

В девять вечера – программа телевизионных новостей «Взгляд». Политика, экономика, взрыв, кража, борьба за освобождение советского еврейства , еще кража, спорт, погода. В Эйлатском заливе и заливе Соломона – сорок пять градусов тепла. Грубые шутки и наглые намеки комментаторов – левая мафия, сволочи, никакой ответственности.

Утихомирил телевизор – до криминальной серии. Засветил радиоприемник, желая послушать политматериалы секции русскоязычного вещания.

«…Стояла ясная солнечная погода». Заметки на русском. Пропустил, но те, кому положено, – слушают. Надо будет завтра попросить отчет за два последних месяца. Стояла погода. Фокусы в духе доктора Эйлона. Стоит не погода, а… Была ясная и солнечная погода – так будет правильнее. Но молодцы: голоса, почти как у московских дикторов – так легче воспринимается слушателями в России. За освобождение: в месяц – раз, а то и реже. Зато все материалы поступают только от нас, никаких корреспондентов, случайных данных. Чуть ли не из военной разведки идет трепотня наружу – тянут-тянут, газетчики, сволочи безответственные, кого-то за язык! Не говоря уж о парламентских болтунах. Но не из наших – номер не пройдет! Большая школа – жизнь в Советском Союзе.

Из дневника: «Свобода слова не может повредить Государству. Советы этого почему-то не поняли. Слово на своем пути не должно встречать никакой упругой среды, никакого сопротивления. Опасен только рикошет. Грубо выражаясь, пусть мочатся в вату – тогда не будет брызг. Забавно, что самый большой критик в газете “Последние новости” зарабатывает жирнее всех. И это не подкуп – он действительно пишет здорово, читателей привлекает…»

Говори-говори.

А теперь – всерьез. Чего эти хотят? Государственной силы? Вряд ли. Или они эту силу понимают иначе? Не думаю.

Ваше желание Государственной силы, к сожалению, неосуществимо, господа! (Когда-нибудь я соберу всю свору, запущу в Департамент самых четких ребят из средств массовой информации – вы ведь давно мечтали о внимании средств ?! – и устрою этим , как в армии говорят, полный разрыв заднего прохода.)

Итак, важе желание неосуществимо, господа. Исторически сложилось так, что Государственная сила дается второму поколению; я и мне подобные – всего лишь результат стечения обстоятельств. Не могли мы дожидаться второго поколения. Возможно, ваши дети. Тихо! Все поедут! Да, в агитационные поездки пошлем всех. В Европы, в Америки. И интервью у всех возьмут.

Чего эти хотят? Ничего, кроме поездок? Нет. Поездки – это понятно, и я, полковник Литани, – человек восприимчивый и широкий – согласен принять идею платы за героизм. Платы за работу. Не добровольствуй! Первая заповедь всякой настоящей армии. Плачу. Но у них – иное. То ли я бесконечно глуп, то ли эти бесконечно сложны. Ясно вижу их готовность. На что? На все. В России пионеры кричали: «Всегда готов!!» Я, директор Департамента Контактов, тайный советник Арнон Литани, – готов не всегда и не на все. Сам Провозгласитель Государства на все готов не был. Или лучше сказать – на все, кроме совершения ошибок. Тысячелетиями носим мы в себе этот дар безошибочности, но и дар этот – от долгого простоя, от пренебрежения собственною сутью – может ослабнуть.

Если тебе, Активист, не понять, о чем я, – переспроси! А лучше поверь на слово.

Вы, господа, не страшитесь пролететь.

Оттого я боюсь их, я стараюсь не доводить их до близкой крайности, где и начинается готовность на все. Я их боюсь. Твердо уверен: они могут разорвать на куски, если не дать им квартиру на облюбованном участке. В этом случае они могут причинить вред Государству .

И все – по мелочам.

В этом и состоит их опасность.

Государственную силу они растратят на выбор квартир и мебели. Того не знают, что самое сложное для обладателя Государственной силы – умение отказаться от слишком частого перебора квартир. Была бы сила – квартира найдется.

Таково мое мнение, господа. Никому не скажу, виду не подам. Сделаю все от меня зависящее, чтобы ваша активность ограничилась взаимными доносами и нежеланием жить с папами-мамами, мамами-папами.

На телевизионном окошке виражили по нью-йоркским закоулкам беззвучные машины: не скрипели тормоза, не сопровождала сирена вращение вспышками на лбу воронка, ведомого Старски и Хатчем , пистолет в руках уголовненького преступничка трепетал, лупил в Закон – но молча, как бы со спецглушителем.

– Арнон, ты решил смотреть фильм без звука?

– Извини, я так много видел похожего, что был совершенно уверен, будто все слышу.

Во всем изящном стояли восточные нахалюги – от начала Крестного Пути до шоссе, ведущего к храму Марии Магдалины. Нахалюги не были профессиональными туристоводами, никаких особенных путей и мест не знали; они, нахалюги, были стройными молодыми представителями угнетенных и оккупированных – за это и любили их туристы. Такие молодые, такие стройные, а уже угнетенные! Иногда помогает.

Нахалюги, не обращая на меня внимания, пытались продать свою угнетенность Версте, вытянутой мною в Иерусалим, ибо Верста – в платье цвета манитобы , на каблуках, что сводили мой рост к комплексу неполноценности, – шла за туристку. Ротик ее был полуоткрыт, она была Дочкой Русого Христа – и жаловалась.

– Витька, накрылся мой нос – я сгорю…

Хамсин. Если говорят, что он плывет, хамсин, плывет, изгибается – сочиняют. Хамсин тверд, и краски его – на сером и голубом. Желтое от него светлеет, белое – темнеет. Хамсин вздувает гланды твои и полипы, и ноздри твои слипаются. Хамсин мог бы сойти за мороз – но это не по моей части.

– Верста, меняем направление – хочу тебя угостить настоящим кофе.

Охамсинелая Верста покорно развернулась, даже не забранилась. Первый раз в жизни я пил кофе в провале «Сильвана» после полудня. Первый раз в жизни пил я кофе у Абу-Шукрана, одетый не в мундир, а в серые «Ли», муругую распашонку, обутый во французские плетеные шлепанцы. Нет на моей груди золотого тавра «Армия Обороны». Я беззащитен. Обороните меня, ребятки, – покуда я пью тяжкий Абу-Шукранов кофе, и Верста его пьет – перегородив ногами чуть ли не весь пролом, чуть ли не придерживая коленями низко приспущенное лицо торговца ношеными вещами. Протягивает мне торговец сигарету «Фарид». Узнал? Узнал. Сколько раз я твой мешок выворачивал наизнанку, искал взрывчатые во хламе – взрывчатые для освобождения Палестины. Ни черта я не нашел. Но и ты Палестину не освободил. Квиты. Тридцать видов орешков продают в лавке напротив. Сорок видов пряных присыпок.