Ангельский рожок - Дина Рубина

Кстати, неужто Павел настолько выучил английский, чтобы на нём объясняться? Или жизнь заграничная заставила, заграничные партнёры по разнокалиберным войнушкам? Скорее всего, он надеялся на Володю как на переводчика и если общается, то междометиями, а значит, сегодня и он подставлен хитроумным азиатом? и он – пострадавший от предательства?

В аквариуме гостиной появился бритый наголо высокий, очень худой мужчина в чёрном смокинге; подошёл к роялю, тронул клавиши, обернулся и что-то сказал, видимо, очень смешное, так как компания покатилась со смеху – даже сюда, под тёмную крону рожкового дерева, докатился мужской гогот. Интересно, это стекло так хорошо пропускает звуки? Ах нет: боковая дверь залы распахнута в тишину и ароматы ночи, дверь, то ли стилизованная под старые конюшенные ворота, то ли и вовсе родная-старинная, оставленная от конюшен: рассохшаяся от времени, с рядами ржавых шляпок от гвоздей.

И в тот же миг – он даже отпрянул ближе в тень, чуть ли не вжавшись в ствол дерева, – совсем рядом, за углом того дома, где он стоял, открылась дверь, и, уронив на булыжник дорожки прямоугольник света, мимо Аристарха прошла тонкая женская фигурка в длинном концертном платье; мелькнула, спустилась по ступеням к площадке. Испанская виолончелистка… Интересно, как такая колибри справляется с внушительной дамой – виолончелью?

Приподнимая подол платья и осторожно ставя ноги в песок, шёпотом чертыхаясь (а и правда, идиотская затея – оставить между зданиями это песчаное пространство, стилизацию под площадку для выездки), она прошла к боковой двери в гостиную и через мгновение уже возникла внутри аквариума янтарного света – грациозная, и даже отсюда видно: жгучая испанка. Длинные чёрные волосы висят на спине ровной шторой, и такая же блестящая смоляная шторка-чёлка закрывает лоб. Загудели приветственные и восхищенные мужские голоса… Манфред (тот длинный, бритый, сутулый, конечно, и был Манфред) поцеловал ей руку, подвёл к стулу с отдыхающей виолончелью, а сам сел за рояль. Интересно, что они выбрали для игры…

«Манфред – уникальная личность, – рассказывал Володя, – он же приютский мальчишка». – «Приютский?!» – «Ну… интернатский, неважно. Родился в многодетной семье пятым ребёнком, уставшая мамаша отправила его в интернат. Всем, чего в жизни достиг, обязан исключительно себе: он учредитель одного из крупнейших в мире хедж-фондов. Вообще, чрезвычайно одарённый человек, не только в бизнесе. Представь, когда ему стукнуло тридцать пять, он сказал себе: «Как же так: я – австриец, более того, я – венец. И я не умею играть на рояле!» И стал брать уроки музыки. Понятно, что он в состоянии выбрать лучшего педагога в Европе, и выбрал – не помню уже, кого именно. А сейчас, спустя двадцать лет, играет – на мой простоватый вкус – просто замечательно!»

Ну-ну, посмотрим, не испортит ли этот самородок игру профессионального музыканта. В самолёте Аристарх глянул в интернет: Ванесса Прейслер, сказал Володя, лауреат конкурсов, концертирует по всему миру. Это сколько же баблища надо было отвалить девушке, чтобы выдернуть её – между каким-нибудь Манчестером и каким-нибудь Пекином – на этот «скромный мальчишник», на высоту орлиного гнезда? А что, если этот самый Манфред – самовлюблённый жалкий любитель? Неужели она не оскорбится, неужели будет с ним играть? Впрочем, днём они наверняка репетировали. Вон как уверенно, крепко и в то же время нежно, «под горло» берет девушка инструмент, как садится, слегка поёрзав, на стул, утверждая на нём ягодицы, как не смущённо, по-мужски расставляет ноги, между которыми, уперев шпиль в деревянный пол бывшей конюшни, устраивается виолончель пленительно благородной, надо отметить, формы.

Манфред уселся на рояльный табурет, вздёрнул подбородок, как бы изучая высокий, метров в шесть, потолок, опустил руки на клавиатуру. Дымки сигар дружно поднимались вверх, даже зрительно уплотняя воздух гостиной. Да, если Пашка надолго осядет там, в кресле, вытаскивать из кармана ингалятор ему придётся всё чаще.

Зато здесь, снаружи, воздух был напоён свежестью горной ночи, из которой чуткое обоняние жадно вытягивало запахи лаванды, чабреца и целого хоровода горных трав, что сплетались в неповторимом, сладостном, головокружительном коктейле.

Вдруг он музыку узнал: «Арпеджионе» Шуберта! Шуберта ни с кем не спутаешь: это густое пение бесконечно печальной взволнованной виолончели – глубокий человеческий голос!

И как обычно с ним случалось – на концертах или в тишине собственной квартиры, когда новый диск вплывал в дисковод и на секунду-другую он замирал, предвкушая мгновения счастья, – в памяти возник другой голос, голос старухи, подарившей ему целую вселенную – Музыку.

– «Арпеджионе… Что это значит? Что за имя, какого чёрта? Уверяю тебя, большинство людей, которые считают себя знатоками музыки, понятия не имеют – что это за штука: арпеджионе. А это просто инструмент, фантазия венского музыкального мастера Иоганна Георга Штауфера. Тому в 1823 году пришло в голову поэкспериментировать, и он сварганил такого музыкального ублюдка: шестиструнную виолончель с ладами – хочешь, щипай струны, хочешь, води смычком. Её называли «гитара-виолончель», «гитара любви»; музыкальные критики сравнивали верхний регистр с гобоем, а нижний – с бассетгорном. Но рождение нового инструмента – такая же тайна, как рождение человека, судьба его тоже на небесах прописана. И вот, арпеджионе не повезло: «гитара любви» быстро публике надоела, и, скажу тебе – поделом: нечего выдуриваться, против виолончельного звука не попрёшь. Но Шуберт… он так легко отзывался на любые новшества. Тут же сочинил для новинки сонату, которая ужасно полюбилась венской публике, а потом и другим исполнителям. Так и получилось: сам арпеджионе, бедный бастард, всеми забыт, а соната, совершенно гениальная, – осталась. Вот, слушай…»

Она осторожно опускает порядком износившуюся иглу адаптера плохонького, самого дешёвого электрофона «Аккорд», из-под полы приобретённого в вязниковских «Культтоварах», и прикрывает глаза.

О, эта простоватая шубертовская мелодия, она идеально укладывается в средний регистр виолончели, и от неё невозможно оторваться! Хотелось плакать – не от горя или обиды, а наоборот: когда долго смотришь на золотистые нимбы святых в холуйском храме, они начинают вибрировать и расплываться, а в сердце врывается точно такой восторг! А ещё, когда смотришь на подбегающую Дылду, с её вечным нимбом – из-за тонких спиралек золотых волос надо лбом.

«На роду Шуберту было написано стать учителем, как его уважаемый фатер, – говорит Вера Самойловна, словно лично знает товарища Шуберта, словно была его соседкой по лагерному бараку. – Жениться, родить детей, получать грошовое казённое жалованье… Но его мелодия презрела классический период-восьмитакт и выпорхнула на свободу, чтобы кружить над человеческой душой, кружить, проникать в неё, петь о её страданиях. Вот, слушай, слушай! – вдруг вскрикивает она и хватает его руку грубой шершавой лапой старой зечки. – Какая божественная модуляция! Шуберт ушёл от безумных диезов…»

Он усмехнулся в темноте горной лавандовой ночи: «Шуберт ушёл от безумных диезов!» Кто, какой ангел-хранитель, ангел-даритель взял за руку и привёл в его жизнь эту святую старуху? А может быть, это сговор двоих – там, на небесах, – сговорились два безалаберных проводника людских душ и тел в этот мятежный кровавый мир: мол, ты мне – мальчишку, а я тебе – ту исстрадавшуюся душу; и пусть питают друг друга разными бесполезными нектарами, ударами трепещущих сердец, привязанностью длиною в жизнь, да нет – уже за гранью жизни, ибо Шуберт, чёрт его дери, действительно ушёл от безумных диезов!