Паутина судьбы - Валентин Пушкин

– Ты у меня очень умный, Валечка, – неожиданно прошептала Тася, прижимаясь к Морхинину. – Только несчастливый бываешь, дерзкий и торопливый. А я все равно тебя люблю и жалею, потому что ты добрый и талантливый. Прочитай свои стихи про деревню…

– У меня много про деревню… Какие тебе? – засмеялся Морхинин, иронически подбадривая себя тем, что поклонницей его является хотя бы собственная жена.

Воспоминания эти возникли, наверное, неспроста. Накануне Морхинину приснился тяжелый сон.

Вот он идет посреди улицы, лавируя между беспорядочно мчащимися автомобилями. Он боится быть сбитым каким-нибудь из них, но продолжает идти, рискуя жизнью. Он знает, что в каких-то из этих машин находятся люди, незаконно арестовавшие майора Колоскова и избившие его самого, что в какой-нибудь иномарке злобно высматривает незадачливого писателя редактор Ирина Яковлевна или стремится настигнуть его на повороте некто – совершивший смертельный наезд на сына Зименкова. Автомобилей потоки, а человеческих лиц не видно за стеклами машин. Уличные фонари погашены. Множество автомобильных фар шарят, пересекаясь, лучами синеватого и сиреневого цвета, а над всем этим нависло бурое небо с дымящимися тучами.

Наконец Морхинин видит церковь – старинную, низенькую и направляется к ней. На ступенях заснеженной паперти единственный след небольших ног ведет к входной двери. Морхинин с трудом открывает эту дверь. Храм пуст и погружен в гулкий мрак. Только у медного столика для поминовения усопших со множеством свечных гнезд стоит спиной к нему женщина и ставит «на канон» тонкую свечку, мигающую неуверенным огоньком.

Морхинин смотрит отчаянным взглядом и боится, что женщина обернется. Ах, лучше бы она не оборачивалась!.. Но женщина оборачивается, и он видит: это Тася в черном платочке поверх совершенно седых волос. Господи, отчего она так поседела? Она смотрит на него печально и прижимает указательный палец к губам. «Тише, – говорит она с грустной улыбкой. – Никто не ходит молиться за тебя, Валечка. Все забыли о тебе. Только я одна прихожу, только я… Ни дети твои, ни товарищи, ни знакомые…». Она снова отворачивается к поминальному столику… «Но ведь я жив, Тасенька», – хочет крикнуть Морхинин. Но Тася опять смотрит на него печально и отрицательно качает головой…

У Морхинина разболелась голова. Он долго сидел в раздумье. Тася отправилась за продуктами в неблизкий магазин: там продукты дешевле, чем рядом с домом.

Морхинин неожиданно полез в шкафчик, где хранились документы. Он достал паспорта – свой и Тасин, ордер, подтверждающий приватизацию его комнаты, свою книжку о пенсии, полученную по уходе из оперного театра. Взял некоторую сумму денег и пошел в нотариальную контору. Затем оплатил в сбербанке госпошлину и оформил генеральную доверенность на право переиздания всех своих немногочисленных книг и публикаций (если такая возможность представится) Таисье Федоровне Таганьковой. Нотариус оформил и написанную им дарственную, передающую в собственность упомянутой Таганьковой комнату, где они теперь проживали.

Зашел на почту. Быстро написал письмецо, приклеив к конверту марки «до Италии». В письме были следующие строчки: «Дорогой Владимиро! Как жаль, что переписка между нами со временем прекратилась. Тем не менее хочу еще раз поблагодарить вас за все бесконечные хлопоты по изданию «Проперция». Время, проведенное в вашем доме и в общении с вами, незабываемо. Сердечный привет синьорам Федерике и Виттории, вашему сыну Джино и остальным родственникам. Отдельно – бравому парню Риккардо. Желаю вам прочного здоровья, творческих успехов и нескончаемого благополучия. Ваш Валерьян Морхинин.

P.S. Мечталось бы о встрече в Москве».

Вернувшись домой, Морхинин положил дарственную и доверенность в большой почтовый конверт. Подписал его аккуратно: «Таганьковой Таисье Федоровне». Убрал в шкафчик для документов на самое дно и тоже заторопился по делам.

В редакцию Лямченко он явился вовремя, когда рабочий день подходил к концу. И требовалась соответствующая разрядка для поднятия настроения. Морхинин извлек из вместительного полиэтиленового пакета литровую бутыль водки, черную бутылку полусладкого вина «Изабелла», учитывая вкусы некоторых редакционных дам, и приличествующую закуску к ним.

– Ну вот, брат, я наконец узнаю широту твоей славянской души, – с пафосом произнес Лямченко, узрев поклажу Морхинина, освобожденную от упаковки. – Люба, – закричал он жене, – хлеб есть?

– Хлеб есть и чай тоже, – ответила симпатичная жена Лямченко. – Рюмки нести?

– Про чай не надо говорить перед началом заседания и портить мне настроение, – грозно предупредил Николай Иванович. – Шо ты, жинка, порядков не знаешь? Прошу всех сотрудников покинуть производственное помещение. Следует занять места вокруг моего стола в соответствии с занимаемой должностью. Миссис Соболева, убедительно вас прошу не увиливать от предложения употребить спиртные напитки и не строить коварные глазки моему другу Валерьяну Морхинину…

– Я не увиливаю и не строю, – смеялась Лида Соболева, ласково глядя на Валерьяна Александровича, и добавила, обращаясь к нему: – А Романа выпустили под подписку о невыезде. Но он хочет подавать в суд.

– На кого? – заинтересовался Морхинин.

– Еще неизвестно.

– Гарно, аж слеза прошибает, – заявил Лямченко, услышав сообщение Лиды. – Один человек, герой чеченской войны, скован наручниками и посажен на несколько дней за решетку. Другой, член Союза писателей, избит просто за компанию, без всяких оснований. Но никто пока не может решить: на кого же все-таки подавать в суд? Да здравствуют наши правоохранительные органы, самые туманные в мире! – Лямченко сделал комически торжественный жест. – Валерьян, разливай!

И начался скромный редакционный праздник, основным виновником которого оказался Валерьян Морхинин.

Морхинин сел за свой стол, заваленный книгами, раскрытыми на разных страницах для изыскания исторической информации. Разложил рукопись, собравшись продолжать приключенческий роман (а может, повесть) о Вашку Нуньесе Бальбоа. Взял заветную шариковую ручку с фиолетовым стержнем, стал постепенно втягиваться в работу.

И вдруг показалось, что в комнате резко потемнело, хотя горела, как всегда, настольная лампа. И будто кто-то вкрадчиво склонился над его правым плечом, отбрасывая на рукопись тень. «Не будет твой роман дописан, не успеешь», – шепнул с тонкой издевкой некто невидимый.

Морхинин вполне серьезно решил поймать этого сумеречного беса. Он неожиданно повернулся вправо, чтобы схватить шепчущего за клочковатую шерсть. Но справа от него, конечно, никого не оказалось, хотя юркая тень метнулась куда-то в угол. «А ведь так может и крыша поехать», – с привычной обывательской образностью подумал Валерьян Александрович.

О конквистадоре Нуньесе Бальбоа почему-то писать сегодня не хотелось. Впрочем, он предстал перед внутренним взором Морхинина небольшим, но ладно скроенным силуэтом – в латах поверх камзола, в высоких сапогах, с узким мечом у пояса; смуглый, бородатый, с черными дерзкими глазами и острыми усами врозь, в легком золоченом шлеме с пурпурным пером. Бальбоа засмеялся, показав два ряда белых зубов, и сказал что-то по-португальски. Но Морхинин понял. «Врагов надо убивать, не раздумывая, – сказал Бальбоа. – Ты понял, писака престарелый?»