Глаз в пирамиде - Роберт Антон Уилсон

— Давай, Джордж! — кричал Малик. Джордж не хотел убегать. Его сердце бешено колотилось, а руки и ноги так сильно дрожали, что он понимал: в драке они ему не помогут. Но убегать он тоже не хотел. Он достаточно набегался от этих ублюдков.

Но от него ничего не зависело. Когда прибыли боевики в синих рубашках и белых шлемах, толпа отхлынула, и Джорджу пришлось отходить вместе с толпой, иначе его сбили бы с ног и затоптали.

— Давай же, Джордж. — Теперь рядом с ним был Питер Джексон, который тянул его, крепко держа за руку.

— Черт возьми, почему мы должны от них убегать? — сказал Джордж, отшатываясь назад.

Питер слабо улыбнулся.

— Как говорит твой любимый Мао, Джордж? Враг наступает, мы отступаем. Пусть на растерзание остаются фанатики «Моритури».

Я не мог это сделать. Моя рука сжимала револьвер, но я не мог его вытащить и размахивать им перед собой, как не мог достать из штанов пенис у всех на виду. Я не сомневался, что, хотя кроме меня и копа на улице не было ни души, с десяток зевак выскочит из дверей с криками: «Смотрите, он вытащил его из штанов».

Как и сейчас, когда Хагбард сказал: «Не дрейфь. Нам предстоит сражение», — я застыл на месте, как застыл на набережной Пассеика.

— Ты просто тешишь себя мыслью, что ты революционер? —спросил Карло.

А Мэвис-то как сказала: "Воинствующие радикалы из твоей компании могут только взять рецепт «коктейля Молотова», аккуратно вырезанный из «Нью-Йорк ривъю оф букс», повесить на туалетной двери и дрочить на него".

Говард пел:

Враг атакует, его корабли близко,

Мы смотрим в глаза смерти, идем на риск,

Пришло время бесстрашно сражаться!

Мы будем драться, умирать, но не сдаваться!

На этот раз я вытащил револьвер из кармана, стоя и глядя вниз на Пассеик, и прижал ствол ко лбу. Если у меня не хватало мужества совершить убийство, то, видит Бог, моего отчаяния хватило бы на сотню самоубийств. Причем мне придется убить себя лишь один раз. Один раз — и потом забытье. Я взвел курок. (Очередной спектакль, Джордж? Или ты взаправду готов?) Я сделаю это, черт возьми, черт вас всех возьми. Я спустил курок, и когда прогремел выстрел, я провалился в черноту.

(АУМ был продуктом, разработанным учеными из ЭФО, Эридианского Фронта Освобождения, которым они поделились с ДЖЕМами. Это был экстракт конопли, усиленный РНК, «молекулой, отвечающей за обучение», с легкой примесью знаменитого «сан-францисского спидбола» — героина, кокаина и ЛСД. Он вызывал следующий эффект: героин снимал тревогу, РНК стимулировала творчество, конопля и кислота открывали сознание для радости, а кокаин вводился лишь для того, чтобы число компонентов соответствовало Закону Пятерок. Точность пропорций гарантировала отсутствие галлюцинаций и «кайфа», зато вызывала неожиданный всплеск «конструктивной доверчивости», как любил это называть Хагбард Челине.)

В движении большой массы людей иногда происходят внезапные изменения. Вместо того чтобы оттеснить Джорджа и Питера назад, толпа между ними и белыми шлемами расступилась. Худой мужчина с глазами, полными невыразимой муки, тяжело навалился на Джорджа. Послышался ужасный звук удара, и мужчина упал на землю.

Джордж сначала увидел темно-коричневый деревянный крест, и только потом боевика, который им орудовал. На торце перекладины креста — кровь и налипшие волосы. Боевик из «Божьей молнии» — смуглый, широкоплечий и мускулистый, с синевой на щеках, по виду итальянец или испанец, — очень напоминал Карло. Его глаза были расширены, рот открыт, и он тяжело дышал. На лице ни ярости, ни садистской радости, а только бездумное и сильное напряжение человека, выполняющего тяжелую и изнурительную работу. Он наклонился над упавшим худым человеком и поднял крест.

— Ах так! — отрывисто рявкнул Питер Джексон. Он оттолкнул Джорджа в сторону. В его руке появился совершенно идиотский водяной пистолет из желтой пластмассы. Он выпустил струю жидкости в затылок ничего не подозревавшей «Божьей молнии». Боевик заорал, изогнулся дугой, выронил крест и упал на спину, корчась и пронзительно визжа.

— Вот тебе, урод! — прорычал Пит, втягивая Джорджа в гущу толпы, бежавшей с места проигранного сражения в сторону Сорок второй улицы.

— Еще полтора часа, — произносит Хагбард, и в его голосе наконец слышится тщательно скрываемое напряжение. Джордж сверяет часы — точно 22:30 по инголыштадскому времени. Группа «Пластиковое каноэ» завывает: КРИШНА КРИШНА ХАРЕ ХАРЕ.

(Двумя днями раньше под лучами полуденного солнца Кармел мчится в своем джипе, удаляясь от Лас-Вегаса.)

— И с кем же из Клики Нортона мне предстоит встретиться? — спрашивает Джо. — С судьей Кратером? Амелией Эрхарт? Сейчас я уже ничему не удивлюсь.

— С некоторыми очень надежными людьми, — отвечает Саймон. — Но не с теми, кого ты назвал. И прежде чем ты станешь просветленным, тебе придется умереть, по-настоящему умереть. — Он ласково улыбается. — Помимо смерти и воскресения ты не обнаружишь в этой компании ничего, что можно было бы назвать «сверхъестественным». И даже намека на сатанизм в старом чикагском стиле.

— Господи, — говорит Джо, — неужели это было всего неделю назад?

— Да, — усмехается Саймон, обгоняя на своем «фольксвагене» «шевроле» с орегонскими номерами. — Сейчас все еще 1969 год, даже если тебе кажется, что ты прожил несколько лет с того момента, как мы встретились на собрании анархистов. Он весело поблескивает глазами, краем глаза поглядывая на Джо.

— Насколько я понимаю, ты намекаешь, что знаешь содержание моих видений. Я уже вижу свое будущее.

— Такое всегда случается после доброй грязной черной мессы, когда в ладан подмешивают дурь, — объясняет Саймон. — Что же ты видишь? Это происходит во время бодрствования?

— Нет, только в снах. — Джо умолкает, задумавшись. — Но я знаю, что это реальная штука, потому что сны очень уж яркие. Одни видения связаны с каким-то съездом «за введение цензуры» в отеле «Шератон-Чикаго», который, кажется, будет проходить примерно через год. В других видениях я по какой-то причине перевоплощаюсь во врача, но, по-моему, это произойдет нескоро, лет через пять или шесть. И третья группа образов кажется мне съемками очередного фильма о Франкенштейне, но в массовке играют только хиппи, и, по-моему, идет какой-то рок-фестиваль.

— Тебя это беспокоит?

— Немного. Я привык просыпаться по утрам, когда будущее — впереди, а не позади и впереди одновременно.

— Ты к этому привыкнешь. Ты лишь начинаешь вступать в контакт с тем, что старик Вейсгаупт называл die Morgensheutegesternwelt — завтрашне-сегодняшне-вчерашний мир. Это явление побудило Гете написать «Фауста», так же как девиз Вейсгаупта Ewige Blumenkraft" вдохновил его на "Ewige Wiebliche[57]. И вот что я тебе скажу, — посоветовал Саймон. — Попробуй, по примеру Баки Фуллера, носить трое наручных часов. Одни пусть показывают текущее время там, где ты находишься, вторые — время там, куда ты направляешься, а третьи — время в каком-нибудь условном месте, например в Гринвиче или твоем родном городе. Это поможет тебе привыкнуть к относительности. И вообще, не свисти, когда писаешь. А когда перестаешь понимать, что к чему, можешь про себя повторять изречение Фуллера: «Оказывается, я — глагол».