Взывая к мифу - Ролло Мэй

Мефистофель вынужден отступить и признать:

Как влюбленный по уши мальчишка, он теряет голову от сексуальных фантазий по поводу этих юных ангелов и забывает о Фаусте. Он восклицает, спохватываясь:

В результате этого странного беспорядка, носящего эротический характер, но одновременно и очаровательного, бессмертную душу Фауста возносят на небеса в сцене, в которой участвуют не только ангелы, но и хор блаженных мальчиков, и целый сонм отцов церкви. Это выглядит так, будто сам Господь Бог прикладывает свою руку к вознесению Фауста на небеса! Но Гете, находящийся во власти своего парадокса, просто обязан был еще раз воздать хвалу человеку деятельному:

Ну и в самом конце Гете возвращается к центральной эмоциональной и психологической теме – значению женщины – теперь в образе Девы Марии. Из «высочайшей чистейшей кельи» раздается песнь:

Эта сцена, живописующая высочайший возможный для человека уровень духовного совершенства, ярчайшим образом контрастирует с тоскливыми и мрачными исканиями доктора Фауста в самом начале драмы. Данте спасает Гете в таком финале: Гретхен повторяет заступничество Беатриче за Данте в «Божественной комедии». Эти два величайших поэта объединяются в такой замечательной концовке, которая была опубликована Гете, когда ему уже исполнилось восемьдесят лет. Гретхен, теперь пользуясь своим положением на небесах как спасенная, поет вместе со всеми, приветствуя Фауста в мире блаженства. Гете ссылается на четыре типа женщин, которым следует служить: Дева Мария, Мать, Королева и Богиня. Драма заканчивается строчками, в которых опять воспевается действие, но теперь в последних строках еще раз подчеркивается спасающая сила вечной женственности:

Осмысливая этот финал, мы немедленно вспоминаем о том, что у Марлоу Фауст оказывается низвергнут в ад, в то время как у Гете Фауста возносят на небо! Как нам следует объяснять эти противоречащие друг другу интерпретации одного и того же мифа? В варианте Гете все заканчивается чем-то бо́льшим, чем просто хэппи-энд. Конец – в восхитительной сцене с Гретхен, символизирующей прощающую любовь к Фаусту, гомосексуальный юмор, с которым описывается безудержное влечение Мефистофеля к «премилым мальчуганам» в том балете танцующих ангелов.

Каждый миф в истории человечества получает ту необходимую интерпретацию, требуемую обществом, которое этот миф отражает. Эпоха Ренессанса, в которой жил Марлоу, требовала показать открывающийся ад, чтобы зрительская аудитория ощутила свое чувство вины. Эти люди смогли пережить и прочувствовать абреакцию[193], в которой они так нуждались, только благодаря тому, что Марлоу буквально живописал ад. Но эпоха Просвещения, в которой жил Гете, требовала совершенно других отреагирований. В то время люди должны были расходиться из театра после спектакля с чувством, что Бог – в форме провидения – с ними, на их стороне, что их культура – это громадный шаг вперед, что прогресс – святое дело, что их высшее призвание, говоря словами Гете, «прочь отвести гнилой воды застой» и совершить «высший и последний подвиг», чтобы здесь жили «мильоны людей».

Это все несло свой смысл, так как эпоха Просвещения характеризовалась бурно развивающейся экономикой и, вспоминая американскую Декларацию независимости и прав человека, была временем выдвижения благородных идей.

Мы уже говорили, что мотив божественного прощения Фауста звучит в последних двух строках драмы:

Одной из целей Гете при написании этой великой драмы было исследование мифа о существовании гуманизма – найти все, что могло бы помочь человеку открыть свое высшее призвание и жить в соответствии с ним. Говорят, что последнее слово, слетевшее с его уст, было «прогресс». Для него прогресс не был простым и механистическим достижением богатства, развитием технологий. Он состоял также в том, чтобы люди научились осознавать свои величайшие и уникальные способности и таким образом «имели жизнь и имели с избытком»[194]. Именно поэтому он начинает свое повествование мифа о Фаусте с описания Пасхи – времени воскресения Христа.

В произведении Гете присутствует элемент вечности, ощущение правильности интерпретации мифа. Он тянется к божественному – кажется, что он всегда имеет отношение к трансцендентному бытию. С особой ясностью это проявляется в последней фразе: «Вечная женственность / Тянет нас к ней». Мы говорили, что принцип прощающей любви воплощен в образе Гретхен, в «вечной женственности» – силе, которая является выражением веры в то, что «Бог спасет нас»[195]. А это возвращает нас к высказыванию Мефистофеля при его первой встрече с Фаустом: его злодеяния оборачиваются добром. Дьявол оказывается обманут и предан силами, свойственными ему самому. Мотив «преданного сатаны» и «одураченного дьявола» присутствовал в западной теологии и философии на протяжении многих столетий, со времен Оригена. Он явственно проявляется в концовке гетевского «Фауста». Получается, что Мефистофель как минимум прав отчасти, говоря, что он «часть вечной силы… Всегда желавшей зла, творившей лишь благое».