Записки капитана флота - Василий Головнин

Нас с господином Муром разделяла только одна тонкая стена, почему я спросил Теске, можно ли нам с ним говорить. «Конечно, – отвечал он, – говорите, сколько хотите, никто вам этого не запретит». Но когда я начинал говорить с господином Муром, то он мне не хотел отвечать, однако принял наше предложение, чтобы по случаю отъезда прежнего губернатора написать к нему от всех нас за его к нам милости благодарственное письмо, которое мы написали, не упустив также поблагодарить и нового губернатора. Однако старик сей, читая перевод нашего письма, в шутку сделал замечание на то место оного, где мы говорим, что судьба, ввергнув нас в несчастный плен сей, не вовсе была против нас жестокою, ибо сие случилось в его правление здешними областями. Прочитав сие место, он сказал, засмеявшись, почему же мы знаем, что другие японские вельможи, быв на месте Аррао Татзимано-ками, не были бы к нам столь же благорасположены, как и он.

14 июля отправился из Матсмая прежний губернатор, и с ним вместе друг наш Теске поехал в должности секретаря. Он обещался к нам писать из столицы о новостях по нашему делу и просил нас отвечать ему, отдавая письма для пересылки Кумаджеро. Решения из столицы скоро ожидать мы не могли, ибо губернатору нужно было на один проезд туда употребить 23 или 25 дней, но мы со дня на день ожидали прибытия наших судов. Боялись только, что японцы не скажут нам об них и мы ничего не узнаем, когда они придут и что сделают.

Между тем мы от скуки курили табак, перечитывали старые свои книги, записывали и твердили японские слова, а сверх того вздумал я записать на мелких лоскутках бумаги все случившиеся с нами происшествия и мои замечания. Писал я полусловами и знаками, мешая русские, английские и французские слова, так чтобы кроме меня никто не мог прочитать моих записок. Я опасался, чтоб японцы со временем нас не обыскали и не отняли сих бумаг, для чего и носил их около пояса в длинном узеньком мешочке, который мне сшил Симонов из моего жилета. Впрочем, по нынешним поступкам японцев мы не имели большой причины опасаться, чтоб они привязались к нашим бумагам, ибо когда мы ушли, то черновая копия поданного нами к губернатору показания была у Шкаева, которую после у него японцы взяли, но ни слова не спрашивали у нас, что это за бумага. Компас господина Хлебникова также попался к ним, и они не полюбопытствовали спросить, к чему могла бы служить такая вещь, а сами, верно, не знали, что это был компас, иначе, без всякого сомнения, стали бы расспрашивать, как мы его сделали. Надобно думать, что японцы такую необыкновенную для них вещь сочли каким-нибудь симпатическим лекарством.

Новый губернатор опытами показывал, что он не менее хорошо был к нам расположен, как и предместник его. Дозволять нам выходить из места нашего заключения несовместно было с японскими законами, почему он и не мог сего сделать. Но дабы доставить нам способ пользоваться свежим воздухом, приказано от него было держать растворенными настежь ворота в нашем здании с утра до вечера, сверх того, по приказанию его давали нам часто свежие плоды, а один раз в праздник прислал он к нам ужин со своей кухни.

Это случилось в половине августа, когда у японцев бывает большой детский праздник, в который вечером всех детей мужеского пола сбирают в замок, где они в присутствии губернатора и всех городских чиновников играют, поют, пляшут, борются и фехтуют на саблях; после их угощают ужином и дают разное лакомство. В нынешний раз, по словам Кумаджеро, их было до 1500 человек, но надобно знать, что на этот праздник сбираются те только дети, которых родители могут порядочно одеть, а худо одетые сами стыдятся показаться в таком собрании. Женского же пола детей тут не бывает, ибо вход женщинам по японскому закону воспрещен в укрепленные места.

Притом и караульные наши стали обходиться с нами необыкновенно ласково; многие из них приносили нам сакэ, плоды и проч. и уже не таились друг от друга. А один семидесятилетний старик подарил мне и господину Хлебникову по вееру и по лакированной ложке, матросу же Шкаеву, который, невзирая на мучительную болезнь, получил непреодолимую страсть учиться писать, принес он чернильницу, тушь и кисти.

Сей человек, имея крайне тупую голову, сам собой при помощи своего чрезвычайного терпения, будучи уже тридцати двух лет от роду, выучился на шлюпе немного читать и писать. Теперь здесь я и господин Хлебников от скуки взялись учить наших матросов грамоте. Шкаев, быв жестоко болен, боялся, чтоб они его не перегнали, и продолжал читать и писать, коль скоро немного ему делалось легче; и когда прочие его товарищи, не окончив еще первых складов, отступились от учения, то он продолжал его. Господин Хлебников каждый вечер с ним занимался, так что напоследок он выучился очень порядочно читать и писать. Впоследствии читывал он бывшее у нас собрание в одном томе одного московского периодического издания и толковал оное своим товарищами довольно хорошо.

Надобно заметить, что Шкаев был земляк славного Ломоносова. Болезнь его была такая: когда нас поймали, то у него опухли ноги чрезвычайным образом. Японские лекари давали ему пить какой-то декокт и жгли на ногах моксу, но он, почитая средства сии бесполезными, просил японцев, чтобы давали ему более редечного соку тереть ноги, уверив их, что подобную болезнь имел он в России и тем вылечился; лекари принуждены были на сие согласиться, хотя очень неохотно. Продолжая тереть несколько дней сряду свои ноги редечным соком, он прогнал опухоль, а скоро после кроме костей и кожи ничего на ногах у него не стало. Тогда начал он чувствовать жестокий лом в костях ног, кричал и плакал, как ребенок; после боль была столь нестерпима, что он несколько раз просил у Бога смерти. Японские лекари лечили его декоктом из каких-то трав, а также сажали в теплую ванну, в которую клали прежде мешок с разными кореньями и травами. Таким образом в семь месяцев вылечили его совершенно.

Чтоб отблагодарить сих добрых людей за хорошее их к нам расположение, мы вздумали подарить им некоторые из наших европейских вещей, зная, сколь они их любят. Особливо нравится им тонкое сукно, которого каждый лоскуток они дорого ценят; из него шьют они сумки, кои с бумагами и с деньгами всегда носят при себе за пазухой, а также табачные кошельки и чехлы на трубки, почему мы разделили им панталоны, чулки и платки, которые находились в нашем распоряжении. Подарки сии приняли они с благодарностью, но мы должны были давать им оные каждому наедине, без того они бы их не взяли.

До сентября месяца ничего особенного с нами не повстречалось, кроме одного случая, о котором должно упомянуть здесь для того, что он показывает достойное замечания японское обыкновение. Однажды кормили нас необыкновенно хорошим обедом и в прекрасной посуде. Мы видели, что это было потчевание, и полагали – от губернатора, но нам сказали, что мы ошибаемся. После уже узнали мы, что это было на счет одного богатого человека, недавно выздоровевшего от опасной болезни, и что в таких случаях у японцев есть обыкновение угощать бедных людей и несчастных.

6 сентября после полудня господина Мура и меня повели в замок, где в присутствии некоторых главных чиновников кроме губернатора, который был болен, показали нам две бумаги с нашего шлюпа «Диана», писанные от 28 августа.