Клиника. Анатомия жизни - Артур Хейли

Да, подумал О’Доннелл, умственные способности действительно улучшаются, когда уезжаешь из Берлингтона, даже если для спокойных размышлений не найти лучшего места, чем коктейль-бар.

У столика остановился официант:

— Закажете еще, сэр?

О’Доннелл покачал головой:

— Нет, спасибо.

Расплатившись, оставив чаевые и расписавшись под счетом, О’Доннелл встал.

В половине восьмого он вышел из отеля. Времени было достаточно, и он прошел пешком по Пятьдесят пятой улице до Пятой авеню. Там остановил такси и поехал на окраину Нью-Йорка по адресу, который дала ему Дениз.

Водитель остановил машину на Восемьдесят шестой, возле серого каменного дома. О’Доннелл расплатился с шофером и вошел в подъезд.

В холле подъезда с ним уважительно поздоровался одетый в форму консьерж. Он спросил его имя, сверился со списком посетителей и сказал:

— Миссис Кванц оставила записку, в которой просит вас подняться наверх, сэр. — Он жестом указал на лифт.

Лифтер, одетый в такую же форму, что и консьерж, объяснил:

— Это пентхаус, двадцатый этаж. Я сейчас сообщу миссис Кванц, что вы уже в лифте.

Двери лифта бесшумно открылись на двадцатом этаже, и О’Доннелл ступил в устланный толстым ковром обширный холл. На одной из стен, занимая ее почти целиком, висел гобелен с изображением охотничьей сцены. С противоположной стороны открылись двойные двери резного дуба, и из них вышел слуга.

— Добрый вечер, сэр. Миссис Кванц попросила меня провести вас в гостиную. Она сейчас к вам выйдет.

Вслед за слугой О’Доннелл прошел через второй холл и оказался в гостиной, которая была больше, чем все его жилье в Берлингтоне. Гостиная была выдержана в бежевых, коричневых и коралловых тонах. С обеих сторон диванов стояли красно-коричневые столики. Их глубокий, насыщенный темный цвет очень удачно контрастировал со светлыми бежевыми стенами. Гостиная открывалась на выложенную плитами террасу, освещенную последними лучами заходящего солнца.

— Не хотите что-нибудь выпить, сэр? — спросил слуга.

— Нет, спасибо, — ответил О’Доннелл. — Я подожду миссис Кванц.

— Тебе не придется ждать, — послышалось из холла. Это была Дениз. Она шла к О’Доннеллу, протягивая к нему руки. — Кент, дорогой, как я рада тебя видеть!

Мгновение он смотрел на нее, потом медленно произнес:

— Я тоже. — И искренне добавил: — До этого момента я даже не представлял насколько.

Дениз улыбнулась, приподнялась на цыпочки и легонько коснулась губами его щеки. О’Доннелл испытал неудержимое желание обнять ее, но сдержался.

Сейчас она была еще прекраснее, чем во время их предыдущей встречи в Берлингтоне. От лучистой улыбки у него кружилась голова и перехватывало дыхание. На Дениз было короткое, расклешенное внизу, открытое вечернее платье из черного шелка, украшенное иссиня-черными кружевами, оттенявшими белизну гладкой кожи. На поясе была красная роза.

Она отпустила одну его руку, а за вторую повела на террасу. Слуга шел впереди, неся серебряный поднос со стаканами и шейкером. Поставив поднос, он бесшумно вышел.

— Мартини уже смешан. — Дениз вопросительно посмотрела на О’Доннелла: — Или ты хочешь что-нибудь другое?

— Я очень люблю мартини.

Дениз налила напиток в стаканы. Подавая один из них О’Доннеллу, она тепло ему улыбнулась:

— Приветствую вас в Нью-Йорке от лица комитета одного.

О’Доннелл пригубил коктейль. Он был холодным и сухим.

— Передайте мою благодарность комитету, — шутливо сказал он.

На мгновение их взгляды встретились. Потом Дениз взяла гостя за руку и повела к балюстраде, которой заканчивалась терраса.

— Как чувствует себя твой отец? — спросил О’Доннелл.

— Спасибо, хорошо. Он, конечно, твердолобый и упрямый консерватор, но здоровье у него отменное. Иногда мне кажется, что он переживет всех нас. — Помолчав, она сказала: — Я очень его люблю.

Они дошли до балюстрады и остановились. На город опустились сумерки, теплые мягкие сумерки позднего лета. Нью-Йорк зажигал огни. Внизу двигался неудержимый плотный поток машин, мерцавших фарами. Из ровного гула автомобилей резко выделялся вой автобусных дизелей. Слышались нетерпеливые гудки клаксонов. Впереди угадывался Центральный парк, отчетливо виднелись только дорожки, обозначенные фонарями. За парком улицы Уэст-Сайда стекали к Гудзону. Точечные огоньки судов связывали Нью-Йорк с берегами Нью-Джерси. Дальше, на самой окраине, виднелся мост Джорджа Вашингтона с высокими пролетами, ярко освещенными прожекторами — цепью ярких белых бусинок. По многорядному мосту двигался поток автомобилей, свет их фар сливался в светящиеся полосы, стремившиеся прочь от города. Люди едут домой, подумал О’Доннелл.

— Красивый вид, правда? — тихо сказала Дениз. — За этими огнями могут скрываться самые отвратительные вещи, но все равно восхищаешься красотой. Мне очень нравится вид Нью-Йорка, особенно по вечерам.

— Ты никогда не думала о том, чтобы вернуться? — спросил О’Доннелл. — Я имею в виду Берлингтон.

— Вернуться, чтобы жить?

— Да.

— Никто и никогда не может вернуться, — неторопливо ответила Дениз. — Это одна из немногих вещей, которые я твердо усвоила. Я не имею в виду именно Берлингтон, это касается и всего остального — времени, людей, мест. Ты можешь вернуться в какое-нибудь место, возобновить прерванное знакомство, но оно уже не будет прежним, так как за прошедшее время люди стали чужими. Мы не можем принадлежать прошлому, потому что ни один человек не стоит на месте, он постоянно меняется. — Она помолчала. — Мое место теперь здесь. Не думаю, что я когда-нибудь покину Нью-Йорк. Наверное, звучит очень нереалистично.

— Нисколько, — сказал он. — Ты говоришь очень мудрые вещи.

Она положила руку ему на плечо:

— Давай выпьем еще по коктейлю, а потом можешь угостить меня ужином.

Они отправились в «Мезонетт», небольшой, но очень уютный ночной клуб на Пятой авеню.

Когда они, потанцевав, вернулись за стол, Дениз спросила:

— Ты надолго в Нью-Йорк?

— Через три дня мне надо вернуться в Берлингтон, — ответил он.

Она наклонила голову:

— Отчего так скоро?

— Я же работаю, — улыбнулся О’Доннелл. — Мои пациенты надеются снова меня увидеть, да и в администрации клиники очень много дел.

— Думаю, мне будет тебя не хватать, — сказала Дениз.

Мгновение он раздумывал, потом повернулся к ней всем телом:

— Ты знаешь, что я ни разу не был женат?

— Да. — Она серьезно кивнула.

— Мне сорок два года, — сказал он, — к этому возрасту, если человек живет один, вырабатываются привычки и складывается образ жизни, который ему самому трудно изменить, а другому человеку так же трудно принять. — Он помолчал. — Я пытаюсь объяснить, почему со мной, возможно, будет трудно ужиться.