Сезон дождей - Илья Штемлер

Опустевшее помещение в правом крыле аэровокзала напоминало аквариум, из которого выпустили воду. Обрывки газет, лоскуты материи, пустые коробки, словно остатки растений, камешки и ракушки, некогда украшавшие аквариум. А Евсей, точно большая рыба, пытался уловить хоть частицу спасительной влаги. Он сидел, раскинув руки на спинки соседних стульев и широко расставив вытянутые ноги в старых трепаных джинсах.

Две уборщицы вжикали жесткими уличными метлами, сгоняя в кучу мусор, что собрался после таможенного досмотра. Даже с «дальним багажом», отправленным неделю назад из морского порта в двух объемистых контейнерах, было куда проще, чем с этой мелочевкой в аэропорту, в день отъезда. Хотя сотрудники таможни не особенно свирепствовали, досмотр вели спустя рукава и даже шутили с отъезжантами на ПМЖ – постоянное место жительства. Евсей хорошо помнил таможенные досмотры в былые времена, когда приходилось провожать «за бугор» знакомых. Или того же дядю Сему. Лица тогдашних таможенников – злые, завистливые, словно их кормили сырым мясом. Их придирки к каждой мелочи. Так, за попытку провести пустяковые коралловые сережки сняли с рейса пожилую женщину, жену знакомого литературоведа. И с инфарктом увезли на квартиру друзей – в больницу, без паспорта, ее принять отказались. Женщина скончалась, а муж – инвалид войны, полный кавалер ордена Славы – после смерти жены покончил самоубийством.

– Ноги-то убери, – уборщица тронула веником кроссовку Евсея. – Расселся, как царь.

Евсей уставился на замызганный фартук уборщицы, что сдерживал напор большого живота.

– Говорю, ноги подтяни, – корявые прутья веника зарыли кроссовку.

– Ах да. Извините, – Евсей поджал ноги.

– От насвинячили, предатели Родины, – подала голос вторая уборщица, квадратная бабища в военных брюках галифе и сандалиях, продетых в высокие вязаные носки.

– Злится Римка на еврейцев, – повела головой беременная уборщица в сторону напарницы. – Почему, мол, вам зеленая улица, а другим никуда.

– Тоже захотелось в предатели Родины? – усмехнулся Евсей. – Так сейчас и русских немало уезжает.

– Так она ж татарка, – озадаченно уточнила беременная уборщица.

– И татары едут. Походил я по инстанциям, наслышался.

– Але, Римка… Человек говорит: и татары твои едут к капиталистам, – весело крикнула беременная уборщица. – Бросай метлу, беги оформляйся.

– Слушай его больше, – вжикала метлой уборщица по имени Римма. – Татарам говорят: езжайте в свою Казань. А на кой мне та Казань, у них уже хлеб по карточкам, а в Ленинграде еще свободно. – Оставив метлу, уборщица принялась выковыривать содержимое мусорного ящика.

– Какой тебе Ленинград? – благодушно осадила беременная уборщица. – Мы, считай, две недели, как живем в Санкт-Петербурге.

Уборщица Римма раздраженно пнула ногой мусорный ящик, тот с грохотом опрокинулся. На полосатый линолеум, из смрадного зева, вывалилась груда хлама в потоке грязной воды и пивных опивок.

– Ты что же делаешь, дура?! – всполошилась беременная. – Мало нам грязи.

– А ну их к херам, – равнодушно ответила Римма. – Если они добровольно из дырки не вылезают, буду я на них нервы тратить. Так сподручней сгрести в совок.

– Вот, вот, – не успокаивалась беременная уборщица. – Из-за вашей татарвы уже и города не видно, кругом грязища.

Слова напарницы задели Римму, она перестала сгребать в кучу разбросанный из ящика мусор и выпрямилась.

– Чего ты варежку раззявила, халда! Испокон века татары в Питере дворниками служили. И порядок был. Пока твоим алкашам метлу не доверили. Вообще у вас руки из жопы растут, поэтому все приличные люди и бегут из страны, как зайцы.

Евсею казалось, что опустевший аквариум вновь заполняется водой – взбученной, не очень чистой, с запахом тины, но водой. И сквозь толщу воды доносились взаимные попреки и вопли уборщиц. Татарка Римма корила беременную, что та понятия не имеет, кто ей пузо надул – Федя из охраны или заика-таксист. Да еще в ее годы, когда не о детях надо думать, а о внуках – стыд и срам. В свою очередь, беременная уличала Римму в том, что та присваивает забытые вещи, а не сдает куда надо, попросту – ворует, как все татары. Перебранка уборщиц сопровождалась ритмичным вжиком метелок по линолеуму пола, подобно звуку щербатой патефонной пластинки.

Когда собирали багаж тещи, на антресолях обнаружился патефон и груда пластинок фабрики «Апрель». Евсей водрузил патефон на подоконник, поставил пластинку с итальянскими песнями Михаила Александровича. Певец женским голосом исполнял «Вернись в Сорренто», повторяя фразу «я все прощу, я все прощу, я все прощу». И уставшая, с покрасневшими глазами от бессонницы, Татьяна Саввишна, подталкивала иголку мембраны и выводила певца из затруднительного положения. Было пять утра. Оставалось сложить последний баул. Огромный брезентовый баул походил на зеленый дирижабль с металлической змейкой вдоль брюха. Татьяна Саввишна отбирала вещи, а Евсей их укладывал, он приехал к теще по ее просьбе. «В твоем положении, Сейка, нельзя жить одному, в пятьдесят семь лет, пропадешь и сопьешься, – наставляла сердобольная Татьяна Саввишна бывшего зятя. – Ты знаешь: я тебе как мать. Мне лучше нож в сердце, чем ваш с Наташкой разрыв. Но раз так сложилось, ничего не поделаешь. Ты должен найти себе женщину. И знаешь, о ком я думаю? Помнишь Зою, подружку Наташи? Потом они раздружились. Из-за тебя. Зоя была в тебя влюблена, а Наталья ревновала. Ты разыщи ее, Сейка. Мало ли. Она вроде так и не устроила свою жизнь. У Зои характер получше Наташкиного, та вся в своего отца, пусть земля ему будет пухом, ходок был в молодые годы». Разговор этот представлялся лишь ниткой в перепутанном клубке событий последних нескольких месяцев: развод с Натальей, хождения в ОВИР, бесчисленные справки, заявления, ходатайства, доверенности, разрешения. Списки на авиабилеты с ежедневной перекличкой. Очередь на обмен денег, поначалу в гостинице «Ленинград», потом на Гороховой улице. Спасибо Левке Моженову, тот жил в соседнем доме с обменным пунктом и вызвался ходить отмечаться. А сложности с неприватизированной квартирой Татьяны Саввишны? Квартиру надо было сдать, а комиссия требовала провести косметический ремонт, иначе справку не выдавали. А сколько денег ушло на взятки! Благо деньги были. Удачно продали дачу Майдрыгиных. Покупатель попался какой-то великодушный бандюган, чем-то обязанный покойному Сергею Алексеевичу в прошлой советской жизни. Денег отвалил кучу, да что это за деньги при пустых магазинах, только на взятки и сгодились.

– И чего сидеть-то? Ждешь – не вернутся ли свои?! Не вернутся! – голос уборщицы ворвался в сумбур воспоминаний Евсея. – Шли бы вы домой. Скоро другая регистрация начнется, а мы еще не управились.

Евсей гнал машину по Пулковскому шоссе. Он убегал от прошлого. Начиналась другая жизнь. Старенькая «копейка» дребезжала изношенными деталями и, казалось, упрекала хозяина: долго ли он будет еще погонять? «Вот встанет наглухо посреди дороги, а у меня даже буксирного троса нет, – думал Евсей. – Надо бы продать „жигуленка“ пока еще дышит, да кто его купит, такого чумного, двенадцатилетнего. Хоть бы угнал кто, тогда по страховке можно будет получить, правда гроши, только и хватит что до Страх-агентства добраться». Впрочем, если приглядеться, вокруг такая же шелупонь катила, чадя жутким дымом. Изредка проносились сверкающие лаком иномарки. Их все больше и больше пригоняли из-за рубежа. Иные возрастом постарше Евсеевой «копейки», а выглядят – точно с конвейера.