Ускользающая темнота - Ксения Баженова

Почему она кричит? Неужели она так меня ненавидит? А ей было просто очень, очень страшно и плохо. Им обоим было страшно и плохо. В тот момент, когда Катя начала рыдать, Стас подошел к ней, обнял и сказал:

– Хорошо, будет, как ты скажешь. Я уйду. Давай в последний раз уснем вместе.

* * *

Катя проснулась, когда хлопнула входная дверь. Боже! Что я наделала?! А вдруг он правда уйдет? И Катя поняла, что не хочет этого. Она могла дать голову на отсечение, что ей было хорошо с ним вчера, когда они «последний раз спали вместе». Может, он вышел с Джонни? Катя выскочила в коридор. Собака лежала у двери, лапы у нее были мокрые. «Уже сходили». Увидев Катю, она застучала по полу хвостом и отправилась на кухню завтракать. Катя на автомате достала пакет с кормом, думая только о муже, и краем глаза увидела на столе листок бумаги. «Взял самое необходимое. Оставшиеся вещи заберу позже». Проклятье! Она поставила корм на пол и, не обращая внимания на Джонни, села на стул с запиской в руке. Ее трясло, но слез не было. Сама этого хотела, вот и получила – в бешенстве говорила себе Катя, вконец запутавшаяся в своих чувствах. Обзывала себя дурой и последней сволочью, набирала недоступный телефон Стаса, начинала писать ему эсэмэски, но не знала, что сказать, и стирала. Потом позвонила Сергею, он не отвечал. И тут резко и громко зазвонил телефон. Катя схватила трубку, уронила аппарат: «Алло! Алло! – кричала она как сумасшедшая и уже готова была бросить телефон и наконец-то заплакать, когда голос учительницы английского вырвал ее из отчаяния:

– Катенька, что с вами? Что же вы так кричите? Вы помните, у нас английский сегодня? Мне опять вас отмазывать, как говорит молодежь, или мы все-таки позанимаемся?

Ох, как некстати, как же она некстати. А может, наоборот. Надо сделать перерыв, а то так недолго сойти с ума. По крайней мере, за час, который я буду у нее, все может поменяться: Стас включит телефон или Сергей позвонит. О боже! О чем, о чем она думает!

– А можно сегодня пораньше? Я прямо сейчас готова.

– Через часик давайте, Катя!

Ну что ж, через часик так через часик. Она рухнула на кровать и дала волю слезам. Стало полегче. За этот час ей никто не позвонил.

Москва. 1951 год – ...

Что было тогда? Спеленутое тело, странный мир без сновидений, чувство загнанности и тоски. И ледяной тон медсестры, как только она начинала плакать: «Если человек нервничает, по правилам я должна дать ему успокоительное». И сильные руки, и игла, медленно и больно проникающая в плечо.

Она смотрела на мир сквозь матовые окна, не видя за ними даже больничных решеток. Она вдыхала запах хлорки и человеческих испражнений. Лежащие рядом не утруждали себя походом в туалет, а вечно раздраженные няньки – уборкой. Одна душевнобольная почему-то особенно невзлюбила Зою, и по ночам девушка часто просыпалась от истерического хохота рядом и едва успевала вскрикнуть, как та принималась ее душить. Так происходило несколько раз, пока наконец «ведьму» куда-то не перевели. «Я должна отсюда выйти и во что бы то ни стало найти этого ребенка. Что с ним делать, я решу позже». Она понимала, что должна вести себя примерно и очень старалась, но иногда безумно хотелось плакать, и тогда она слышала рядом с собой ледяной голос медсестры.

А через много-много дней (сколько времени прошло, Зоя не знала, оно тянулось очень медленно), когда утром она давилась манной кашей с комками, но ела, потому что в противном случае делали укол, в столовую зашел врач и пригласил ее с собой. Девушка послушно пошла, даже не думая, зачем ее зовут. Она сама стала постепенно превращаться в бессловесную куклу, и ее мечта выйти отсюда становилась с каждым днем все неосуществимей.

Они пришли в кабинет главного врача. За большим деревянным столом, обитым зеленым сукном, сидела женщина лет пятидесяти с усталым лицом. Напротив, на стульях, Зоя увидела Кукольника и его помощницу Татьяну, которая принимала ее документы при устройстве в театр. Врачиха кивнула на третий пустой стул, предложив девушке сесть.

– Вот освидетельствование медицинской комиссии, вот необходимые справки. В общем, все в порядке. Можете ее забирать. – Она протянула папку Татьяне.

Кукольник поднялся.

– Едем домой.

Зоя встала, она не верила в происходящее. Обернулась на врачиху.

– Иди, иди, – махнула та головой в сторону двери.

Все трое молча вышли из кабинета.

Зоя первая решилась нарушить молчание.

– Как вам это удалось?

– Деньги многое решают, девочка моя. – И Кукольник улыбнулся.

Вся ее жизнь теперь проходила в театре. В своей импровизированной квартире новый опекун поставил кровать и для своей подопечной. Квартира папы стала коммунальной, и вещи просто сложили в ее комнате и заперли на ключ. Почти вся мебель досталась соседям. С собой в театр Зоя забрала только своих кукол. Бытовые вопросы обходили ее стороной. Она только творила, давала жизнь прекрасным созданиям, которые выходили на сцену под аплодисменты восторженной публики. Бывали они и в Европе. Кукол заказывали даже люди, не имеющие отношения к театру. Партийная элита, например, любила побаловать своих супруг или родственниц каким-нибудь эксклюзивом. Раньше этим занимался Кукольник, но постепенно Зоя стала наследницей его дела, и все заказы Старик передавал ей. Потом люди и сами стали обращаться к новой талантливой художнице.

Ее не оставляла мысль о Катином ребенке. И однажды, собравшись с духом, она завела разговор со Стариком.

– Девочка осталась одна, может быть, нам ее забрать.

Кукольник пронзил ее яростным взглядом, никогда он ни до, ни после не смотрел на нее так.

– Ты думаешь, я не понимаю, что ты причастна к той истории. И помышлять не смей. – Сказал, как отрезал. С ним она решила больше этот вопрос не обсуждать.

Жизнь текла в веренице тканей, похрустывании ножниц по материи, прикосновениях к мягким волосам и фарфоровым лицам. В перелистывании пожелтевших страниц старинных книг, в их магических заклинаниях. В легких касаниях кисточкой белых абрисов лиц и жестких сцепках проволоки и деталей. Зоя жила с пальцами, исколотыми иглой и перемазанными клеем, с ноющей поясницей и с мыслями о том, что когда-нибудь она создаст самую прекрасную в мире куклу и справедливость наконец восторжествует.

Она была не от мира сего, не общалась с людьми, не интересовалась сплетнями, показами, постановками, поездками. Ее побаивались и старались обходить стороной. Ее взгляд навевал страх, и казалось, что она может взять – и раз! – превратить тебя в жабу или в паука. О ней придумывали разные истории, так же как когда-то о Старике, и в коридорах и буфете рассказывали ужасы из ее прошлой жизни. Только молчаливая Татьяна помогала ей, выполняя редкие просьбы. Ее она по-своему любила, а до других ей дела не было. В ней лишь жила благодарность к Кукольнику и мечта. Настолько уже затаенная, что Старик подумал, что она успокоилась. И он успокоился сам и угас, как медленно увядает цветок. Как солнце клонится к закату. Как постепенно зимой засыпает природа. Он ушел с легкой душой, зная, что его жизнь не прошла даром, что дело, которому он отдал всего себя, не разрушится после его смерти, и дом его, как он называл свои комнаты в театре, останется жить.