Остров Сахалин - Эдуард Веркин

Комиссия начала расследование деятельности Тикамацу и скоро выявила, что практически все его работы в той или иной степени приносили своим обитателям смерть, причем, судя по всем признакам, случайностью это не являлось. Впоследствии, несмотря на протесты Императорской академии архитектуры, было принято решение снести дома работы мастера. Как я говорила, последний особняк располагался недалеко от нас, и мы, еще маленькие, наблюдали, как его сжигали. Пламя охватило стены, стекла полопались, и дом завыл, точно с него сдирали шкуру, – разумеется, это был всего лишь эффект возникшей тяги, но от мыслей, что горело живое существо, я не могла отделаться еще долго.

На суде Нобу Тикамацу признали условно вменяемым, ему назначали наказание в виде пожизненной каторги, пятнадцать лет он отбыл в Углегорске, десять в Александровске; в проектировке и строительстве «Легкого воздуха» он участвовал уже глубоким полуслепым стариком, однако, несмотря на это, болезненность его дарования проявилась здесь в полной мере. Именно поэтому полковник Нисида с гордостью отметил, что «Легкий воздух» является самой серьезной тюрьмой Сахалина, раскрывающей перед заключенным сияющую бездну возмездия.

Для примера полковник предложил осмотреть одну из ближайших камер. В ней содержался некий Гэндзабуро Отважная Рыба, я про него ничего не слышала, но Нисида пояснил, что заключенный сжег полицейский участок и призывал отказаться от ядерного оружия; сначала пацифиста пытались лечить, но после нападения на полицейских приговорили к каторге. Гэндзабуро отсидел четыре года из семилетнего срока и в настоящее время пребывал в блаженном состоянии в углу камеры.

Сама камера представляла собой небольшое помещение неопределимой формы, мне показалось, что все-таки восьмиугольник. Стало неуютно, Ерш схватил меня крепче за руку – с потолка камеры практически до ее пола свисал выпуклый пузырь, точно потолок был мягкий и сверху на него натекла вода. Только пузырь железный и при приближении неровный, точно его наполняла крупная, размером с кулак, икра; пузырь этот занимал значительный объем камеры, один взгляд на него поверг меня в непонятную, ничем не спровоцированную печаль, я почувствовала себя накрученной на этот икрянистый пузырь, его присутствие ощущалось даже с закрытыми глазами.

Узник Гэндзабуро поднялся со своей койки, представлявшей собой прикованный к стене суковатый обрубок бревна, и довольно вяло отрапортовал, что самочувствие у него нормальное, настроение бодрое, жалоб нет. Голова у Отважной Рыбы оказалась свешена набок, как у дохлой курицы; я поняла, отчего это произошло – я попыталась обойти вокруг этого выпученного пузыря, и моя голова немедленно приняла противоестественное положение. На другой от пузыря стороне нашлось окно, во всяком случае, это в какой-то степени являлось окном; это было странное устройство, состоящее из труб, стальных прутьев, треугольников; чтобы заглянуть в него, мне понадобилось подпрыгнуть.

Я увидела ягуара.

Полковник Нисида сказал, что подобные конструкции есть и в других камерах, но в целом оформление каждой индивидуально, что-то продумал еще сам Ному, что-то разрабатывали сторонние дизайнеры, а часть и сам полковник в свободное от работы время, в данном случае дизайн камеры продумал именно он. А еще комендант Нисида пояснил, что окна камер, в отличие от остальных тюрем Сахалина, выходят не наружу, а внутрь помещения, отверстия во внешних стенах, которые многие принимают за окна, имеют декоративное назначение или служат для вентиляции. Это создает дополнительный эффект, отстраненность заключенных от остального мира является полной, фактически они пребывают внутри морока, созданного Нобу Тикамацу, причем среди заключенных существует убеждение, что тело самого архитектора замуровано в металл одной из камер, хотя это, разумеется, не так – в соответствии с Уставом каторжных тюрем труп Тикамацу был кремирован.

Я подпрыгнула еще раз и снова увидела ягуара.

Мы вышли из камеры Отважной Рыбы, человека, решившего в нашем безумном мире преклониться перед пацифизмом, человека, голова которого не держалась на плечах. Полковник предложил продолжить осмотр, однако я отказалась, комната с ягуаром произвела на меня тяжелое впечатление. Возможно, это случилось от усталости – сегодня было слишком много событий, душа моя, растревоженная Сахалином и сегодняшним днем, утратила устойчивость, и мне явился ягуар.

Полковник посоветовал стараться не смотреть сразу двумя глазами, не смотреть под ноги и по сторонам – это опасно, ведь надзиратели, несущие службу, носят особые очки, отсекающие анаморфические и прочие визуальные эффекты и позволяющие избежать значительных профессиональных деформаций. Однако я неосторожно попробовала окинуть внутреннее пространство еще раз, и это было очередной ошибкой – я снова почувствовала, как в голове сместилась тонкая и прозрачная ледяная пластина, рассекшая мозг на две части.

Я очнулась в кабинете полковника, комендант Нисида прикладывал мне к затылку мятный компресс, и от этого компресса действительно было хорошо, холод спускался по шее на спину и расползался по ребрам, создавая внутри организма чистый морозный звон. Голова продолжала кружиться, перед глазами продолжала стоять искаженная геометрия «Легкого воздуха». Безусловно, архитектор Ному был гением. Рядом со мной сидел Ерш, он играл с облезлым резиновым кашалотом, ел зеленый горошек из плошки и был абсолютно счастлив.

Полковник пояснил, что со мной произошло то, что часто случается с посетителями тюрьмы, – обморок. Такое регулярно случается и с заключенными, особенно с теми, кто поступил в «Легкий воздух» недавно, постепенно они привыкают существовать с этим искажением сознания, сползают в это искажение и начинают жить в сдвинутом мире, придуманном для них безумным мастером.

Полковник заметил, что мне стало лучше, и предложил отвар из трав и цветочного меда; он оказался неплох, разогнал головокружение и нормализовал пульс, полковник предложил мне еще и перекусить, но я отказалась. Я поинтересовалась текущим состоянием «Легкого воздуха», и выяснилось, что не все камеры «Легкого воздуха» заполнены, имелось некоторое количество свободных мест, поскольку (и это комендант Нисида сказал не без гордости и удовольствия) узники всеми силами противятся направлению в Южный. Многие используют не только финансовые ресурсы, но и влиятельных родственников для того, чтобы попасть в «Трех братьев» или в «Уголек», куда угодно, лишь бы не в «Воздух». Потому что большинство из тех, кто прибывает на Сахалин отбывать наказание, рассчитывают рано или поздно выйти в поселенческое состояние, повесить на локоть ведро и продолжить свою противоправную деятельность, однако после отбывания наказания здесь это мало кому удается по понятным причинам.

По убеждению коменданта Исиды, ничто так не подавляет психику и не смиряет сознание, как абсурд и бесконечность. Абсурд запускает механизм дефрагментации критического восприятия мира, бесконечность же умножает возникшую аномию стократно, подобный марьяж расслаивает личность на первичные страты, с которыми работать уже просто. Ничто: ни голод, ни пытки, ни безнадежность – не может погасить в человеческом существе искры человеческого до конца, в крайнем случае применение этих методов способно лишить заключенного разума. Но заведение полковника Исиды воистину чудодейственно, пребывание здесь в кратчайшие сроки избавляет заключенного от самой мысли о преступлении.