Пляски с волками - Александр Александрович Бушков

сказать, размеров по сравнению даже с Темблином. Чиновники. Бывали танцевальные вечера, редкие выступления знаменитостей – иногда и они заглядывали в Косачи, однажды проездом из Варшавы нас посетил даже Бальмонт[52]. Общество было невеликое собою, не больше шестидесяти человек, включая жен и взрослеющих детей. В полном составе собирались редко, несколько раз в году – например, на католическое и православное Рождество. Кстати, священники всех трех церквей тоже входили в Зеленый клуб. Был еще Жемчужный клуб, для людей, стоявших на общественной лестнице пониже, но все же не желавших смешиваться с «простонародьем»: приказчики, телеграфисты, мелкие чиновники, конторщики и тому подобная публика. Был Крестьянский клуб: крепкие, зажиточные сельские хозяева.

– Вы, наверное, входили в Зеленый? Человек с образованием, фармацевт…

– Угадали, – слабо улыбнулся Липиньский, очень похоже, начавший немного оттаивать и успокаиваться – похоже, он ожидал более сурового обращения. – Так вот, офицеры у нас практически не появлялись, хотя в Шагаринских казармах размещался стрелковый полк. Посещали только ресторан. Царское офицерство, знаете ли, было своеобразной кастой. Варились в собственном соку, на штатских смотрели свысока, придумали для них немало оскорбительных прозвищ: «штафирки», «шпаки, «рябчики». Может быть, вы читали «Поединок» Куприна? Там это описано.

– Доводилось, – сказал я. – И несколько других дореволюционных романов. Так что некоторое представление имею.

– Значит, не нужно ничего объяснять… Сущей белой вороной был только один подпоручик, вот он ходил в Зеленый клуб часто. Но там была романтическая причина, он ухаживал за дочкой инженера Гондлевского. Вроде бы даже они собирались обручиться, но тут началась германская война, полк ушел на фронт, и поручик никогда больше не давал о себе знать… Война нашу сонную жизнь не особенно и нарушила, разве что поползли вверх цены, десяток молодых людей ушли воевать вольноопределяющимися, да на Сенаторской открыли госпиталь для выздоравливающих солдат. Я на войну не попал – был единственным сыном. Теперь о Кольвейсе. В феврале семнадцатого, в первых числах, в Шагаринских казармах расквартировали выведенный на отдых и пополнение стрелковый полк, где Кольвейс был командиром роты. Вот практически все офицеры стали регулярно посещать Зеленый клуб. Это были уже совсем другие люди. Многие кадровые офицеры старого времени погибли на войне, а офицеры военного времени происходили из интеллигентов, инженеров, студентов. Кольвейс, кстати, тоже был из студентов, после первого курса Рижского политехнического института ушел на войну вольноопределяющимся, стал офицером… Хорошо танцевал, остроумный, веселый, имел большой успех у женской части нашего общества…

Липиньский вдруг как-то странно покривил губы, словно бы зло. У меня зародились определенные подозрения: фотография девушки, вечное холостячество… Чтобы продвинуться вперед без наводящих вопросов, я спросил с самым простецким видом:

– И вы тогда подружились? Или просто стали приятелями?

Судя по гримасе, промелькнувшей по лицу Липиньского, я угадал правильно…

– Ни то, ни другое, – сказал Липиньский. – Мы познакомились, понравились друг другу, пару недель просиживали вечера в Зеленом клубе, но не стали даже приятелями. Добрые знакомые, не более того. А потом ни о каком добром знакомстве не могло быть и речи. Личные причины, понимаете ли…

Чтобы не спугнуть его и не расхолаживать, я сказал тоном полного понимания:

– Если вам неприятно вспоминать о чем-то личном, я не настаиваю, просто упомяните парой фраз, и этого будет вполне достаточно. Не стану лезть в ваши личные дела, тем более я так понимаю, давние, случившиеся еще до моего рождения…

– Представьте себе, все обстоит как раз наоборот, – сказал Липиньский с вымученной улыбкой. – Я об этом почти никому и не рассказывал, а теперь захотелось поделиться, даже не сейчас, я собирался обо всем рассказать Ендреку Кропивницкому и даже кое о чем попросить совета, но тут вы его арестовали… Вы еще молоды и, наверное, меня не поймете, но когда годы бегут к шестидесяти, тянет поговорить о прошлом, пусть даже о неприятном, и даже с незнакомым человеком… Особенно когда прошлое начинает казаться зыбким, полузабытым сном… Пан капитан, можно попросить у вас сигарету? Я с утра был в таком расстройстве чувств, что забыл сигареты дома, а вы, я вижу, курите, у вас пепельница с окурками…

– Ну конечно, – сказал я. – Прошу.

Придвинул ему пепельницу, выложил сигареты и спички, уже советские. Он с любопытством рассмотрел этикетку на спичечном коробке, прикурил и жадно затянулся. Я пока что молчал, дал ему возможность разделаться с сигаретой спокойно. Подумал: не исключено, что и я, если суждено дожить до победы, лет через тридцать буду кому-нибудь рассказывать о коротких, но ярких романах молодости – с поклонницей оперы Ирой, любительницей русского фольклора Лизой, минской актрисой Лесей. Отличие только в том, что эти романы, в общем, не оставили у меня сердечных ран, у меня, к счастью, не случалось таких романов и, очень хочется верить, не случится. Однако тридцать лет мне казались каким-то сказочным сроком. Не могу себя представить в возрасте Липиньского…

Когда он старательно погасил в пепельнице малюсенький чинарик, я спросил:

– Девушка?

– Догадались?

– А что за черная кошка чаще всего может пробежать между двумя молодыми мужчинами?

– Ваша правда… Ее звали Стефа. Стефания Косач-Косачинская…

– Из тех самых?

– Ну разумеется. Какие могли быть однофамильцы… Мы были добрыми приятелями с ее отцом, паном Збигневом. Он был старше меня на пятнадцать лет, но ведь добрыми знакомыми люди часто становятся и с такой разницей в возрасте. Мы играли в шахматы, посиживали за кружкой пива или рюмочкой – оказалось в свое время у нас немало общих интересов и тем для разговоров… но вряд ли вас интересуют такие подробности?

– Честно говоря, не интересуют вовсе, – признался я.

– Что ж, неудивительно, мне бы на вашем месте тоже было совершенно неинтересно… Стефа… Мне уже близилось к тридцати, но я оставался холостяком – ничего удивительного для мужчины в те времена. И, как высокопарно писали тогдашние романисты, сердце его было свободно. Стефа… Мы приятельствовали со Збигневом лет восемь, и сложилось так, что я бывал у него дома гораздо чаще, чем он у меня – видимо, меня неосознанно влекло к уюту семейного дома… Смело можно сказать, что Стефа выросла на моих глазах. Превратилась из девочки с длиной косой в очаровательную девушку – с той же косой, но теперь часто укладывавшейся во взрослую прическу. В гимназии такое не особенно одобряли, но женская гимназия Стефы была в Темблине, так что она и двое ее соучениц были избавлены от зоркого ока классных дам. Вы же видели у меня ее фотографию…

– Видел, – сказал я. – Очаровательная была девушка…

– Не буду рассказывать подробно, как все зарождалось. Просто однажды настал момент,