Людовик XI - Жак Эрс

Эти повозки не оставались незамеченными, и то, как обходились с узниками — вельможами-изменниками и прочими, обреченными на допросы с пристрастием, — становилось известно, естественно, не только судебным приставам и охране, но также городской знати и простонародью, которым сообщалось обо всех этих строгостях. Ни король, ни его ищейки не действовали под покровом тайны. Эти полицейские и судебные приемы совершенно не сравнимы с грязной работенкой, о которой никто не должен был знать; напротив, судебный процесс, заключение в тюрьму, изгнание или казнь широко рекламировались. «Злодея карают не за совершенное им злодеяние, а в назидание другим; да убоятся они творить зло», — написано в «Розовом кусте войн».

Чтобы обесчестить осужденного и его родню, запугать его друзей и преподать всем урок, не надо ничего скрывать и плодить тайны, напротив, пусть все видят, зарубят себе на носу и сделают выводы! Возмутительно ли это? Необычно? Или же надо полагать, что все вершители политической игры, победители в жестоких столкновениях, стремящиеся покрыть позором поверженного врага, всегда поступали так же? Железные клетки и повозки 1470—1480-х годов, несомненно, следует уподобить тем, в которые посадили в 1214 году, после сражения при Бувине, графа Фландрского, изменника и мятежника, ставшего мишенью для оскорблений черни, согнанной посмотреть, как его везут в Париж в столь жалком экипаже.

Людовик конечно же старался указать на виновных широкой общественности. По примеру своего отца, который за «неповиновение и бунтарство» велел приговорить Жана де ла Роша к разрушению его замка, он приказал стереть с лица земли все дома, замки, крепости и постройки двух дворян, принявших сторону герцога Бретонского. И сурово отчитал своих чиновников, которые решили сохранить один замок: он был получен одним из приговоренных в приданое, и в нем жила жена приговоренного, храня свою долю наследства. Пусть уничтожат всё, до последнего камня, потребовал Людовик, а жена вместе с детьми пусть убирается в Бретань.

Осужденных казнили среди бела дня и на людном месте. Одних — лакеев и слуг, простолюдинов — топили в реке без всяких церемоний; другим отрубали голову перед ратушей. Сбегалась толпа: «Удивительно видеть, насколько все жители возненавидели осужденного, и дабы удовлетворить это чувство, и дабы казнь послужила примером и поразила их ужасом, король пожелал придать ей столько блеска». Удовлетворить «это чувство»? Или же вызвать его выкриками глашатаев?

Тела повешенных оставались на виселице до тех пор, пока какой-нибудь родственник не получал право их снять и предать достойному погребению, чтобы заставить забыть о бесчестье, павшем на всю семью. Лоран Гарнье, повешенный в Париже за убийство сборщика податей в Провене, болтался на виселице полтора года, пока его брат не смог забрать его останки. Его положили в гроб, который провезли по всему Парижу, а потом доставили на повозке в Провен, где тело должны были предать земле. Глашатаи призывали добрых людей молиться за душу покойного, которого, как они говорили, «только что нашли под дубом». Это была попытка стереть даже воспоминание о преступлении. Но на это требовалось время.

Король лично приказывал, чтобы тела или головы долго оставались выставлены на всеобщее обозрение. В Бурже: «Тех же, кому посчастливится быть казненными, выставите у ворот их домов, как я вам сказал». В Дижоне руки и ноги Кретьенне Виона выставили на кольях перед главными городскими воротами. Людовик XI подверг тяжелому и трагическому наказанию нотаблей Арраса, которые обратились за помощью к Марии Бургундской: они были арестованы и тотчас казнены, и он сделал все возможное, чтобы выставить их на посмешище добрым людям, и неприкрыто этим похвалялся. Мэтр Удар де Бюсси, которому я даровал владения, говорил он, подло мне изменил; я приказал его повесить, а чтобы его узнали, велел надеть ему на голову красивую отороченную мехом шляпу и выставить его на рынке Эсдена, где он председательствовал. Та же суровость и та же гласность для предания позору одного гасконского дворянина по имени Ориоль, который, отстраненный от командования отрядом в сто копий, был уличен в злых речах и заявил о своем намерении служить Максимилиану Австрийскому: его привезли в Тур, тут же обезглавили одновременно с его заместителем, а их головы и части тел привезли в Аррас и Бетюн в Пикардии и прибили к городским воротам.

Обезглавленные, изуродованные трупы еще служили свою службу: их возили по всему королевству, чтобы сообщить и о преступлении, и о всемогуществе государя. Жан Арди, который хотел отравить короля, был арестован в 1473 году, четвертован на Гревской площади, его голову насадили на пику, воткнутую перед ратушей, а четыре отрубленных члена отвезли в четыре верных города на четырех концах королевства, снабдив их «эпитафией» с объяснениями для зевак. Туловище сожгли, а пепел бросили в Сену; наконец, его дома разрушили, а «место его рождения сровняли с землей, как будто его и не было, и там поставили эпитафию, дабы знали о том, как велико его злодейство». Все, кто помог графу д'Арманьяку отбить Лектур, понесли тяжкое наказание в назидание другим, и это стремление наказать в назидание и сокрушить сообщников простерлось тогда очень далеко, приняв поразительный масштаб: «и с тем снесите, сломайте, уничтожьте и сожгите огнем... города, замки, крепости, селения, дома, амбары и прочие строения, принадлежащие споспешникам оного Арманьяка»; и проследите, чтобы об этом сообщили по всем сенешальствам, бальяжам и областям.

Не имея возможности захватить изменника, чтобы казнить его прилюдно, оставить его тело на виселице на многие дни, а отрубленные члены приколотить к городским воротам, король изощрялся, чтобы подвергнуть виновного поношению, рассылая глашатаев, распространяя постыдные изображения и бесчестящие картинки. Епископ Парижский, умерший 1 мая 1472 года от скоротечной болезни в один день, был всеми любим — «святой, добрый человек и великий церковнослужитель, с великой скорбью оплакиваемый». Поэтому «чернь» толпилась в часовне епископского дворца, чтобы проститься с покойным, помолиться за него, поцеловать его руки и ступни. Но король не мог с этим смириться, зная, что епископ был другом его брату Карлу Гиеньскому. Людовик написал мещанам и купцам, что епископ при жизни «был недобр к нему и не споспешествовал его пользе»; приказал изготовить и положить на его тело дощечку с эпитафией, напоминающей о том, что он вступил в сговор с герцогом Бургундским и прочими вельможами, враждебными королю, во время войны с Лигой общественного блага (семь лет тому назад). Позднее, 7 июня 1477 года, с началом бургундских походов, на перекрестках Парижа под звуки труб выкликались именем короля злодеяния и государственная измена Жана де Шалона, принца Оранского, который, находясь во Франш-Конте, принял сторону Марии Бургундской и прогнал французов. Принц, которого король теперь называл не иначе как «Принц Тридцати Сребреников», виновный «в четырнадцати изменах, притом призывавший дьявола как еретик и совершивший великие злодеяния, как явствует из писанного его рукой, и прогневивший Бога и Церковь», был лишен ордена Святого Михаила, а его изображение было повешено на виселицах в разных городах королевства.

Объявить человека, принадлежавшего к противной партии, врагом Господа и Церкви, назвать его еретиком и обвинить в сношениях с дьяволом было обычным приемом, а ни в коей мере не нововведением. Любой, вступающий в сражение, причислял себя к силам добра, борющимся за правое дело и справедливость во имя Бога и общего блага с теми, кто, одержимые безумной гордыней, продались лукавому. На протяжении по меньшей мере двух-трех веков правители придерживались такого подхода к делу, называя свои предприятия «доброй войной». Во время гражданских войн, в частности во Франции в 1400-е годы, в результате ссор между партиями — непримиримых, поддерживаемых словесным неистовством, которое трудно себе представить, — получилось так, что конфликты уже не ограничивались политикой, но продолжались в духовном плане, в особенности через обвинения в ереси. Не так давно в Париже бургиньо-ны, с благословения епископа и Университета, устраивали длинные процессии с реликвиями, извлеченными из святилищ, прося Бога сокрушить арманьяков, — и с полным на то основанием, поскольку те были отлучены от Церкви.