Фонтан переполняется - Ребекка Уэст
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что это? Звучит очень красиво. Она что, снова и снова повторяет одно и то же?
– Ты же умный папа! Умный папа! Вот и скажи, разные это мелодии или одно и то же? – рассмеялась я.
– Я понимаю, что чувствовал Лир, надо мной тоже насмехается дерзкая дочь, – с улыбкой ответил он, проводя рукой по моим длинным волосам. – Но я еще не рассказал тебе, почему у меня есть кое-что обнадеживающее для мисс Мун, – продолжал он. – «Бог дивные творит дела, Он Бог чудес для нас»[79]. Этот гнусный старик, позволивший своим мирским страстям погубить свою бессмертную душу, послужит нашей цели. Его нападки на свидетелей со стороны Куинни, его нападки на нее в заключительной речи, его последний выпад против нее, когда он объявил ее виновной, когда повлиял на присяжных, чтобы они вынесли нужный ему вердикт, а потом растерзал свою добычу. Да, этот монстр вознес себя на яркое знамя и держал его в своих грубых лапах перед всем честным народом. Образ, достойный геральдистов. Полагаю, благодаря этому станет возможным добиться помилования для миссис Филлипс.
– Но кто этим займется? – спросила я.
– Кто? – ответил папа. – О, я сам, если мне хватит сил. Но я очень устал. Впрочем, я, скорее всего, почувствую себя гораздо лучше, когда отдохну. – Его взгляд снова опустился в поисках покоя, который он, как ни странно, находил в едином налоге. Я оставила его и позвала Мэри из гостиной, чтобы сказать ей, что все хорошо, сбегала наверх сообщить новость Корделии и спустилась в подвал обрадовать Кейт. Все они с облегчением кивали в полном убеждении, что мой обнищавший отец способен повлиять на государственные дела.
Глава 12
Следующие три дня, за исключением нескольких часов, когда тетю Лили надо было отвезти в Холлоуэйскую тюрьму на свидание с сестрой, папа соблюдал режим, который устанавливал для себя далеко не впервые. Он поздно вставал; с течением дня тень небритости на его подбородке становилась все чернее, и он шаркал по дому в домашних туфлях или мерил шагами сад, разговаривая сам с собой или монотонно напевая «Зеленый плащ»; во второй половине дня он уходил в свой кабинет и работал там весь вечер и ночь до самого утра. В такие периоды посторонний человек мог принять его за опустившегося эксцентрика, чья жизнь не удалась и чей дух слабеет, и пожалеть маму и даже нас, что нам приходится с ним жить. Но именно тогда он более всего походил на маму своей кипучей целеустремленностью; ибо это всегда значило, что он пишет что-то менее эфемерное, чем его обычные газетные статьи, памфлеты или эссе, которые позже можно включить в книгу. Именно тогда мы чувствовали к нему особое почтение, хотя и сознавали, что ему не везет. Мама сказала, что процесс творения не бывает безболезненным и композиторы тоже дни и ночи сражаются с ангелами. Но им, несомненно, приходилось сталкиваться с более добрыми противниками, которые, когда они терпели поражение, заключали их в объятия и мирились с ними. Несомненно, их глаза и щеки не вваливались, они не серели от усталости, не чувствовали ужасающей необходимости каждый день начинать борьбу заново. Почему папа не мог писать рассказы, пьесы, стихи – что-нибудь настолько же очевидное, как музыка?
Шли дни. Мама ухаживала за тетей Лили, которая, как это часто случается со страдающими людьми, недомогала и хрипела от несильного бронхита. История ее сестры вызвала возмущение в прессе; в то время критика судей не считалась таким серьезным делом, как сегодня, и люди, протестовавшие против приговора, засыпали папу письмами, в которых просили его что-нибудь написать или выступить в защиту Куинни. На письма отвечали мы с Корделией. Мы уверяли, что папа занимается этим вопросом, но иначе, и подписывались: «П. Голайтли, секретарь». Кое-кто приезжал к нам домой, но к папе не допускали никого, кроме мистера Лэнгема, который был у него на побегушках годами. Многие плохо принимали отказ, особенно представители общества революционеров-антисоциалистов из рабочего класса. Эти мужчины с бакенбардами и вельветовыми брюками, подвязанными под коленями шнурками, принесли с собой знамя на длинном древке, сообщавшее, что они Сыны Свободы, и попросили увидеться с папой, потому что самые старшие из них сражались за Претендента Тичборна[80] и не потерпят, чтобы правосудие было попрано дважды. Когда мы сказали им, что папы нет дома, они очень разозлились и не поверили нам. В этом они, разумеется, не ошиблись, но мы не чувствовали себя виноватыми, потому что они бы в любом случае остались недовольны. Когда они уходили, их знамя сердито подпрыгивало, а один из них, обладатель самых свирепых бакенбард, декламировал: «За горсть серебра порвал он с друзьями»[81]. Мы выдавали курьерам «Лавгроув газетт» якобы только что написанные папой передовицы, которые он заготовил заблаговременно, предугадав, какими будут новости. Все мы нервничали.
– Как продвигаются дела у вашего папы? – спрашивала тетя Лили. – У Куинни осталось всего две недели.
Так и было.
Но на четвертый день, сразу после обеда, папа, очень худой и усталый, вошел в гостиную с двумя свернутыми в трубочку рукописями в руке. Не могла бы Корделия отнести их к типографу? Он уже получил указания. Нужно напечатать две тысячи экземпляров одной и две тысячи – второй. Корделия самодовольно встала, чтобы выполнить поручение, а я осталась завидовать. Папа привык отдавать Корделии свои рукописи, чтобы она относила их в редакцию или к типографу, когда мы с Мэри были еще маленькими и он мог доверить их только ей. Со временем этот обычай, как говорилось в наших учебниках истории, «прижился». Но потом папа сказал, что не хотел бы обременять маму, но листовками тут не обойтись, многое еще предстоит сделать, и ему нужно отправиться в Палату общин и повидаться с человеком, который имеет влияние на министра внутренних дел Брэкенберда и даже приходится ему родственником. Он знает, что мама должна сидеть с бедной тетей Лили, но будет рад, если Мэри или Роуз поедет с ним, чтобы в случае, если ему станет дурно, кто-нибудь мог поймать кеб.
– Мэри еще не позанималась, – сказала мама, – пусть поедет Роуз. Роуз, иди надень пальто, свое лучшее пальто. А ты, мой дорогой Пирс, непременно поешь супу, прежде чем ехать. Ах, если бы у нас был экипаж.
Суп пошел папе на пользу. Он заметно оживился, а в поезде поспал, спрятав худое лицо в поднятый воротник пальто. Когда мы переходили Вестминстерский мост, он казался бодрым и призывал меня полюбоваться резным величием парламента, темнеющего на фоне весеннего неба в барашках облаков, плывущих по ясным светлым просторам. Весенний ветер морщил реку и дул нам в лицо с такой силой, что я встревожилась за переутомленного папу. Но он весело шагал вперед, не сводя взгляда с готической громады дворца.
– Это терраса, – сказал он. – Ты же слышала, что люди пьют чай на террасе? Ну так вот она.
Несомненно, именно этого ему и хотелось на самом деле.
– Папа, – поинтересовалась я, – ты бы хотел стать членом парламента?
– Больше всего на свете, – ответил он.
На пару шагов у меня перехватило дыхание от злости на весь мир. Если папа хочет стать членом парламента, почему люди не дают ему получить желаемое?
– Ты был бы замечательным премьер-министром, – сказала я.
– Ну, я так далек от того, чтобы стать премьер-министром, что могу сказать без ложной скромности, что из меня вышел бы хороший премьер. Но если у меня есть хоть какие-то шансы, то я виноват, что нисколько не приблизился к этой должности.
– Но почему бы тебе не стать хотя бы членом парламента? – спросила я.
– Нет, – ответил папа. – Членом парламента может стать почти любой. Туда просачивается всякая шушера. Но для меня этот путь закрыт. У меня нет партии. Во всей Англии мои убеждения разделяют всего несколько человек. Многие люди читают меня и, похоже, высоко оценивают то,
