Время новой погоды - Шон Мерфи

– Мы заблудились, – наконец вынуждены были признать Бадди и Ронда.

Вероятно, это было не самой лучшей идеей – в зоне постоянно меняющегося времени, куда они попали, оставив позади пустыню, взять и вдвоем отправиться разведывать маршрут на ближайшие несколько дней, пока остальные разбивают лагерь; но ведь они постоянно находились в обществе своих спутников, ни минуты не оставаясь наедине. Что-то такое нарастало между ними двумя, нарастало уже многие дни, Бадди это чувствовал; на самом деле это нарастало с того самого момента, как они пересекли границу. Впрочем, фактически это нарастало с того самого дня, как они впервые встретились. Это что-то требовало, чтобы любым путем, под любым предлогом они нашли способ провести какое-то время наедине.

– Думаю, нам надо остановиться, пока еще светло, и устроиться на ночлег здесь, – сказал Бадди. – Мы сможем найти наших завтра.

Они отыскали прогалину у заброшенной дороги, всю одетую преувеличенно яркими лесными цветами и пропитанную их сладким, всепобеждающим ароматом. Бадди посмотрел вокруг – на светлую, открытую полянку, на мягкую траву и низко склоненные над ней ветви деревьев, на щебечущих птиц в ярком оперении, увидел на ветвях цветы в форме горнов, чей аромат доносился к ним сверху, окутывая обоих. Если бы не дорога, по которой они сюда приехали, Бадди мог бы подумать, что они провалились сквозь века в прошлое, на тысячи лет назад. Над их головами склонялись орхидеи, странные цветы, чьи лепестки Бадди так хотелось попробовать на вкус. Но рядом с ним был сейчас другой цветок, насладиться которым ему хотелось гораздо больше.

Не произнося ни слова, они с Рондой начали что-то вроде любовного танца под склоненными ветвями. А что еще им оставалось делать? Бадди казалось, что он никогда еще не видел более красивого места, никогда не испытывал более прекрасного мгновения.

Они танцевали под пение птиц и жужжание насекомых, пока солнце не село, пока их не окутали быстро наступающие экваториальные сумерки, пока сверкающе белый глаз луны не взошел на небо. Тогда они раскатали походные постели и легли вдвоем под звездами; и Бадди наконец пережил то мгновение, о котором мечтал все эти долгие месяцы.

Каким же было это мгновение для Бадди? Он чувствовал, что для него тут же исчезло все и всяческое время, что тут же исчезла вся сила тяжести. Он чувствовал, что небо поднялось еще выше и что – впервые в жизни – у его собственного существования нет предела; он ощутил счастье бесконечной легкости, абсолютную, фантастическую невозможность какого бы то ни было жизненного опыта. Невозможность самого факта, что он и Ронда существуют на свете; что две их души, одетые плотью, должны соединиться в одно и что прежде всего они никогда не должны были существовать порознь. Вся Вселенная взрывалась внутри его мозга, а мозг его взрывался внутри Вселенной. Он и Ронда слились наконец в одно целое; а абсолютная глубина и сила чувства… да просто невозможно, что самая обычная плоть может вмещать такое чувство. А потом звезды начали отдаляться друг от друга, и Бадди падал в образовавшиеся между ними пространства, в бесконечную черноту – самое восхитительное исчезновение собственного «я», какое когда-либо испытывал человек.

Когда они – оба вместе – уже погружались в благословенную темноту сна, откуда-то сверху на них просыпался дождь белых лепестков: лепестки укрыли постель так густо, что ночь наполнилась их ароматом, и казалось – Бадди и Ронда плывут над облаками.

Одним из первых осознанных действий Бадди было – он не смог удержаться – протянуть руку, взять лепесток и сжать его губами.

– А вдруг он ядовитый? – пробормотала Ронда с самой кромки сна.

– Если бы мне пришлось умереть здесь и сейчас, – ответил Бадди, – я считал бы свою жизнь совершенной.

– Ага, – сказала Ронда. – Умереть и бросить меня… Как это по-мужски, правда?

Бадди притянул ее к себе.

– Не беспокойся, я никуда не уйду, – сказал он.

Ласкать Ронду, думал Бадди, все равно что ласкать вспышку молнии, так скоротечны эти мгновения; но, боже правый, каждый миг – сплошь электричество!

Они были одни, и все же – не одни: все вещи мира смотрели на них тысячами глаз, наблюдая и охраняя.

Ронда заснула, пока Бадди вел машину по дороге в джунглях и, заснув, увидела совершенно замечательный сон: ей приснилось, что сила тяжести вообще перестала действовать, и все люди Земли, все здания, дубы, целые пастбища удивленно выпучивших глаза коров поднялись в небо. А потом она увидела, как сила тяжести обернулась вспять, и все существа, взлетевшие в воздух, вернулись на землю вместе с теми, кто умерли во все предыдущие века и чьи души вознеслись на небеса: тут были неандертальцы и шумеры, египтяне и африканцы, и греки. Все они спустились на землю, но поменявшись местами. Они перемешались во времени, словно карты из рассыпавшейся колоды, так что королева Виктория правила во времена Христа, а Монтесума управлял Китаем. Ронда видела, как время прокручивается назад, а затем снова вперед; видела – с болью в сердце – своего отца мальчишкой, босоногого, на пыльной земле крохотной фермы, где ничего не росло… И неожиданно для себя самой она осознала, как невероятно много ему пришлось преодолеть и почему он так цепко держится за то, чего добился. Словно он понимал, что путь, который он прошел во времени, – открытый, двусторонний и что он в любой момент может провалиться сквозь время назад. И сердце Ронды впервые в жизни исполнилось сочувствия к тому, что пережил отец.

Во сне Ронда вздрагивала и стонала, потом она подняла голову, прижалась ею к трясущейся двери кабины, протянула руку – убедиться, что Бадди по-прежнему здесь, и обнаружила, что он действительно здесь. Тогда началась длинная цепь разрозненных образов, как на переключаемых телеканалах; потом само время вышло из строя. Ронда увидела, что жизнь ее идет вспять, причины и следствия поменялись местами. Она всегда полагала, что сердце ее ожесточилось против отца, потому что он был таким жестким; теперь она поняла, что можно взглянуть на это с противоположной точки зрения – он стал таким жестким, потому что ее сердце ожесточилось против него. Это она за все в ответе, и в ее силах исправить положение.

Они ехали днем, они ехали ночью; казалось, на этой лесной дороге и время, и пространство сошли с рельсов, и Бадди и Ронда больше не могли быть уверены, какой путь сможет снова свести их с друзьями. Но были минуты, когда это казалось им не столь важным, когда мировые проблемы, война в Антарктике представлялись им невероятно далекими, и они хотели бы ехать вот так – вдвоем – целую вечность. И возможно, им даже довольно часто казалось, что так оно и есть.

Днем густой полог листвы простирался над их головами, скрывая небо, так что у них создавалось ощущение, что они едут по бесконечному зеленому туннелю – по этой тысячемильной дороге сквозь джунгли – под ветвями, склоняющимися от тяжести экзотических фруктов и цветов, сияющих миллионами оттенков. Воздух трепетал от щебета птиц, криков попугаев и макао, болтовни обезьян-ревунов. Им слышались совершенно новые звуки – звуки, которых (они были в этом уверены) не слышал до них ни один человек. Порой, мчась по дороге в темноте, они замечали странный, огромный силуэт тапира, его удлиненное рыло, будто он – помесь осла и кабана; а не то им попадались на глаза водосвинки-капибара – стофунтовые грызуны влажных джунглей, и они спрашивали себя: уж не попали ли они в какое-то зачарованное царство или на самом деле им просто все еще снятся сны? Цвет, цвет, цвет: всепобеждающий зеленый, всевластный правитель здешнего мира, разнообразился воронкообразными цветами самых разных оттенков – голубыми, сиреневыми, оранжевыми, красными, и Бадди подумал, что даже щедрое плодородие Байю бледнеет по сравнению с великолепием этих джунглей. Порой воздух полнился благоуханием, таким густым, что трудно было дышать, будто сама атмосфера обрела вес и плотность, стала субстанцией, которую он скорее ест, чем ею дышит; но даже по окончании пира ему приходилось есть еще и еще. Однажды ночью шел апельсиновый дождь, в другую ночь пролился дождь мелодий, и вихри бледных белых бабочек закружились в воздухе, заполнив атмосферу пением неизвестных насекомых.