Нездешние - Роберт Джексон Беннетт

Все это им не принадлежит – Грэйси успела понять. Сам Винк им не принадлежит – им просто позволили присутствовать. Если они воображают, что от них что-то зависит, так это самообман. Один из Тех в любое время может войти к ним в дом, и ничего они не смогут сделать.

Как и она не могла бы. И не смогла.

Она шуршит карандашиком по страничке блокнота. По бумаге скатываются крошки графита.

Провалились бы эти дурни. Грэйси больше нет до них дела. Не о чем здесь заботиться. Она даже призвать силу уже не может.

И вдруг, перестав писать, она поднимает голову. Смотрит круглыми глазами и чуть не ахает вслух.

– Что-то не так, милочка? – спрашивает клиентка.

– А, нет, – отмахивается Грэйси. – Нет-нет, извините. Продолжайте, пожалуйста.

И все же что-то не так: в животе, за лобком, холод. Как будто в лоно ей вставили сосульку, и ледяная вода растекается по животу. С застывшей улыбкой дослушав заказ, Грэйси ковыляет в подсобку и там приваливается к стене.

Не здесь, не сейчас! Здесь ей это совсем ни к чему.

Посетители ведут себя как обычно, а для Грэйси стены дрожат, как натянутая на барабан кожа, и медленно становятся прозрачными. Стены, пол, потолок плавятся, как раствор желатина; стоит пожелать, она пройдет насквозь почти без усилия. Звуки отдаляются, их сменяет ветер, поющий и плачущий в пустынном каньоне. Легкие наполняет дыхание Арктики: кажется, грудь вот-вот подернется изморозью.

Она соскальзывает. Это надо прекратить.

Грэйси закрывает глаза. Глубоко вздохнув, задерживает дыхание. Захватывает пальцами правой руки перепонку на левой и изо всех сил щиплет.

Грэйси снова открывает глаза. Ресторанчик Хлои шумит, как обычно: кто-то хохочет, кто-то обсуждает, удались ли пироги; сама Хлоя подбивает счет для большой, человек на десять, компании, и все кивками подтверждают каждый пункт.

Грэйси с облегчением переводит дух.

«Что-то случилось, – думает она. – Это неспроста».

Бросив встревоженный взгляд за окно, она понимает, что это еще не все: шум ресторанного зала вернулся, но снаружи ей видно вечернее небо, испещренное красными звездами. И над городом поднимается не столовая гора, а острые пики, черные, искривленные, странные скальные формации, каких не увидишь в Нью-Мексико.

Грэйси еще раз медленно моргает, а когда снова открывает глаза, столовая гора на месте.

Снова вздохнув, она чувствует, как тает холод в лоне. Это неприятное ощущение время от времени настигает ее уже три месяца. Ясно, что посетитель меняет ее. Она сначала не понимала, как меняет, но, сидя в каньоне за разговорами о его природе и происхождении, она все яснее понимает, что переходит на ту сторону.

Становится подобной ему. И ей проблесками открывается Их родина.

Мощный порыв ветра проносится по улице. Посетители поднимают глаза на шум. Снаружи звонкие щелчки, словно кто-то разбросал колоду огромных карт.

– Что это было? – спрашивает кто-то.

– Что-то сорвало ветром.

Люди ручейком вытекают за дверь – посмотреть. Грэйси не испытывает желания следовать их примеру, но, вспомнив холод в животе, задумывается, случайно ли сразу за ним налетел ветер…

С упавшим сердцем она выходит к толпе перед ресторанчиком. По улице разбросаны буквы, большие черные буквы. Их сорвало с вывесок над ресторанами и магазинами, превратив оставшееся в обрывки невнятицы. Кто-то отмечает, как это любопытно, и толпа притихает, заподозрив, что все неспроста.

Грэйси внимательно изучает вывески, от одной к другой. Отходит на несколько шагов по улице, возвращается, и тут все…

…выстраивается.

Буквы П, РИ, Х – сорваны с парикмахерской. От «магазина мод» осталось ОД и отдельные И, Н. Дальше по улице разбросаны О, ЧЬ, Ю.

– Ох, брат, – вздыхает Грэйси, ухватив себя за переносицу.

Вечно он выбирает такие странные способы общаться. Сколько раз Грэйси просила хоть изредка обходиться письмом. Он не слушает. Он не мастер слушать.

«Пришла ночь, о святая благословенная Матерь Божья, пришла ночь, и с ней все, что приходит ночью: дрожь и шепот, огонь в жилах и слезы на щеках, минуты (или часы, а может, и месяцы) несчастья, растянувшиеся под немигающим взглядом натриевых ламп. О, – говорит себе Бонни, – о боже мой, о, эта ночь, настоящая ночь, вечная ночь. Я уж думала, она в этот раз не придет».

Каждое утро, поднимаясь, Бонни говорит: «Что ж, вот и все, наконец все прошло. Ночь минула и никогда больше не придет. Откуда взяться ночи в розовом кипящем рассветном небе? При таком небе, что ж, ночи просто не может быть. Когда наверху такое, ночи нигде нет места».

Бонни, конечно, понимает, как это глупо, и это хуже всего, она ведь сознает, еще как сознает, что в ее мозгу повреждено что-то важное, и ей теперь не удержать небо на положенном месте, и землю на положенном месте не удержать (стены, слава богу, пока более или менее стоят где стоят), и она так часто забывает, где находится. Вроде как знает – знает свою нищенскую квартирку в блочном доме с перегоревшими лампочками под «живой огонь» и вечным запахом подгнившей картошки (и неизбежными мухами), – но с тех самых пор, как взялась услужить милой подружке Мэл, она чувствует, как все ускользает. День и ночь, длительность часа не связаны друг с другом – смешиваются, как лопнувший в глазунье желток.

А может быть, дело не в услугах. Может, это от ее грязных привычек, когда коснешься сгиба локтя волшебной палочкой и кажется, кто-то вдул в ноздри клубящееся облако волшебной пыльцы.

Она точно не знает. Может, того и другого понемножку.

Так жалко. Плакать хочется, до чего ей это ненавистно. Плачь, плачь. Плачь, плачь, плачь по бедняжке Бонни.

В дверь стучат, и бедняжка Бонни, поднявшись, идет открывать, и припадает глазом (зрачок как прокол от булавки) к щелке, и шепчет: Кто там?

И голос из-за двери отвечает: «Это я, Мэл, глупышка, открой дверь».

Бонни совсем не хочется впускать Мэл. Квартирка принадлежит ей и больше никому, поэтому она совсем чуть-чуть открывает дверь и неловко протискивается наружу. Тщательно прикрыв ее за собой и заперев.

– Господи, – говорит Мэл, – что ты с собой сделала?

– Ничего, – отвечает Бонни.

– Девочка, взгляни на меня. Смотри на меня, девочка.

Бонни, надувшись, смотрит на нее.

– Иисусе, – говорит Мэл, – что это с тобой? Ты мылась?

– Мылась? Сегодня?

– Хоть когда-нибудь. Этим утром. Вчера утром.

Бонни только плечом поводит. Для нее каждое утро – новый старт, полная перезагрузка. Сегодня, вчера, завтра ничего не значат.

– Боже милостивый, Бонни, – говорит Мэл.