Вечера в древности - Норман Мейлер

«Ты стал бы Верховным Визирем?»

«Это потребовало бы от меня всех моих способностей».

«Могу Себе представить, — Птахнемхотеп кашлянул, и этот кашель был столь же печален, как само отчаяние. — Я не знаю, что делать, — сказал Он. — Твои враги никогда не признают в тебе большего достоинства, чем содержится в помете летучих мышей».

«Этого я боюсь меньше всего, — сказал Мененхетет. — Человека, о котором сложилось отвратительное мнение и которому недавно была вручена ужасающая своими размерами власть, чрезвычайно уважают. Все надеются, что он не будет поступать как тиран».

«Тогда чего ты опасаешься?»

«Того, что Ты все потеряешь этой ночью. Я бы поднял свою охрану, чтобы занять позиции на стенах».

«Я не верю Моим военным. Та половина из них, что не близка Нес-Амону, может быть предана Хемушу. — Теперь Птахнемхотеп сладко улыбнулся Мененхетету. — Мое положение следующее — Мне противен Хемуш, Я больше не верю Нес-Амону, а тебя Я вовсе не знаю. Однако в этот момент Я счастлив. Я верю в то, что Фараон, если Он достаточно мудр, чтобы думать только о том, что находится перед Ним, будь то Его Посох, Его Плетка или не более чем цветок в Его руке, есть наивысшая сила в Двух Землях. Никакое войско не сможет выступить против Него, покуда в Его мыслях нет страха. Веришь ли ты этому?»

«Я не знаю».

«Я скажу тебе. У Меня нет необходимой Фараону мудрости. Однако Я испытываю к тебе расположение. Если ты будешь достаточно мудр, чтобы не предать Меня, и скажешь Мне все, что Я захочу узнать, тогда Я не смогу не преумножить Свою силу и мудрость. Разумеется, трудно не предположить, что ты предашь Меня».

«Бывают ночи, — сказал Мененхетет, — когда я желаю обмануть Самого Повелителя Осириса».

Птахнемхотеп рассмеялся с неподдельной веселостью. «Я хочу, чтобы ты рассказал Мне, — сказал Он, — о Моем предке, Рамсесе

Втором. Он тот, чья сила Мне понадобится в грядущие часы и годы. Я хочу знать, что произошло во время Битвы при Кадеше, и все, что за ней последовало».

«Рассказ, который Ты желаешь услышать, может заполнить все те мгновения, что еще остались в этой ночи».

«Я не ложусь до утра. — Он заколебался. — Будешь ли ты говорить о Битве при Кадеше?»

«Когда я думаю об этом, мне хочется стать Твоим Визирем».

«Возможно, после того как Я выслушаю тебя, у Меня не будет другого выхода».

Мой прадед рассмеялся. «Когда я правдиво расскажу мою историю, Ты узнаешь так много, что я не буду Тебе больше нужен. Ты станешь Фараоном более великим, чем все остальные, и Хранителем Тайн. Кто лучше меня знал Великого Фараона, Рамсеса Второго?»

«Ты вынуждаешь Меня чувствовать признательность до того, как ты начал свой рассказ».

В улыбке моего прадеда раскрылась сила его лица и молодость шестидесяти лет его четвертой жизни. «История моей первой жизни наверняка займет нас в оставшуюся часть ночи. В этом я гораздо более уверен, чем в том, что стану Визирем. Однако раз это — как я чувствую каждым своим вздохом — ночь, когда многое приходит к концу и многое готово измениться, тогда пойдем обратно во внутренний дворик. Я расскажу историю гораздо лучше той, что какой-либо отец когда-либо рассказывал своему сыну, но мне хотелось бы изложить ее при свете светлячков. Ты понял их суть. Они пробуждают в памяти старые воспоминания о лагерных кострах, после того как стих рев дня. И я хотел бы, чтобы и моя внучка послушала ее. И мой правнук. Сейчас они самые близкие моей плоти люди за все четыре моих жизни».

Моя мать встретила Птахнемхотепа с таким облегчением, что вполне можно было предположить, что Он только что избежал нападения морских змей. Она даже захлопала в ладоши от удовольствия, когда узнала, что мой прадед согласился рассказать о своих подвигах на службе у Рамсеса Второго, хотя не думаю, что она обрадовалась бы этому, узнав, как долго может продлиться это повествование. Но поскольку она этого не знала, то поудобнее уселась на диване и, как девочка, положила подбородок на свою ладонь.

«Я расскажу Тебе эту историю, — начал мой прадед, — словно мы не знаем друг друга и не говорили о многом этой ночью. И тогда все в ней будет отражать простоту моих мыслей в моей первой жизни, и мы сможем увидеть все происходившее со мной столь же неискушенными глазами».

«Такой рассказ, — ответил Птахнемхотеп, — явился бы приношением равным самой твоей мудрости».

«В той жизни мудрость была более похожа на силу, — начал мой прадед. — Я родился в одной из самых бедных семей, однако стал Первым Колесничим Рамсеса Второго и даже пережил рядом с Ним худшие часы Битвы при Кадеше». Он замолчал и осмотрелся вокруг. Казалось, ему трудно приступить к столь долгому повествованию, подобному тяжкому камню, который он еще не готов взвалить на себя, и он счел своим долгом сказать: «Конечно, эти деяния запечатлены на стенах храма Рамсеса Мериамона в Нубии, в усыпальнице Рамессидов в Фивах и в Карнаке[33]. А также в Абидосе, хотя не все, что там написано правильно, и безусловно — не написание моего имени. Голос Рамсеса Второго звенел в ушах, и поэтому Его писцы вырезали мое имя на камне, как Менни, а не Мени».

«Да, — сказал Птахнемхотеп, — Я посетил храм Великого Рамсеса в Нубии и был у стены, где сказано, что хетты отрезали Фараона от Его Войска. Там говорится, что тебя объял страх. Если Я закрою глаза, Я все еще вижу надпись. Света на ней достаточно, и тени резкие. Ты сказал: „Надо спасать наши жизни". Затем, ниже, написано, что Рамсес Мериамон ответил: „Мужайся, Менни, укрепи свое сердце. Я пройду сквозь них, как ястреб, разящий свою добычу. Я повергну их в пыль". Я читал эти слова на исходе дня, и Мне все еще видятся желобки букв».

«Это те слова, что написаны там», — сказал Мененхетет.

«Ты действительно испугался?» — спросил Птахнемхотеп. Когда мой прадед не ответил сразу, Он спросил еще: «На самом деле голос Второго был исполнен такой храбрости?»

«Мне было страшно, — сказал Мененхетет, — но я бы сказал, что был момент, когда и Рамсес Мериамон познал страх. Однако Он первый собрался с духом. И это придало мужества и мне».

«Ты говоришь, что был храбрее, чем написано. А Он — менее храбр. Возможно ли это?»

«Я никогда бы не сказал, что Он не был храбр. Второй был самым храбрым мужем, которого я когда-либо встречал. Однако все было не так, как высечено на стене храма. Был момент, когда Он знал страх».