Сны богов и монстров - Лэйни Тейлор

Однако она знала, что имеет в виду доктор Чодри, и неохотно кивнула.

– Была, – поправила она. – Я ушла. Сбежала. Я ненавидела все это. Я ненавидела их.

Элиза сделала глубокий вдох. Ненависть – неточное слово. Точного не существует. Нет слова, достаточного для определения того, что сотворили с ней в детстве. Она поняла это только потом, став взрослой. Ее использовали. Эксплуатировали. С семилетнего возраста. Она вернулась домой из больницы со вшитым кардиостимулятором. И со страхом, таким огромным, что он превосходил даже ее страх перед матерью. Как только открылся ее «дар», с самого первого мгновения, она стала средоточием всех надежд и чаяний секты.

Постоянные прикосновения множества рук. Никакого личного пространства, никогда. Они поверяли ей свои грехи, молили о прощении, делились такими откровениями, которые семилетним и слушать-то не стоит, а уж тем более – судить. Ее слезы тщательно собирали в пробирку, остриженные ногти мололи в пыль и добавляли в выпекаемый для общины хлеб. А первая менструальная кровь? Не вспоминать! До сих пор она испытывает пронзительный стыд, хотя с той поры прошла половина жизни.

К двадцати четырем годам Элиза ни разу не оставляла любовника на ночь. Она не переносила, когда в ее комнате находился кто-то еще. В течение десяти лет ее заставляли спать на помосте в центре храма, и вокруг этого помоста всегда толпились прихожане. Господи! Они сопели, рыдали, храпели, кашляли. Шептались. Иногда даже глубокой ночью; что означает ритмичное сдвоенное пыхтение, она поняла гораздо позже.

Ей никогда не выдрать из памяти ненавистное дыхание десятков людей.

Они ждали, когда ее посетит пророчество. Надеялись. Молились. Стервятники, питающиеся обрывками ее страхов. Трусы, жаждущие спастись ценой чужой муки. Глупцы, желающие возвыситься под сенью чужой славы. Вожделеющие Страшного суда.

Словно Элиза может стать настоящим источником апокалипсиса.

Габриэль Эдингер принес ей мороженое – заесть кошмар, – и она это оценила.

– Ничего не изменилось. Я по-прежнему их ненавижу, – сказала она, может быть, слишком пылко.

Доктор Чодри снова надел очки; глаза за ними смотрели цепко и внимательно. Когда он заговорил, в голосе звучали подчеркнуто ласковые нотки, приберегаемые для разговоров с душевнобольными.

– Вам следовало раньше рассказать мне.

Он посмотрел на доктора Амхали. Неловко кашлянул.

– Здесь существует… некоторый конфликт интересов, Элиза.

– Что? Никакого конфликта. Я ученый.

– И ангел, – сказал марокканец с насмешкой.

Что бы ты понимал, устало подумала Элиза. Не разговор исследователей, а сцена из сериала.

– Мы не… Я хочу сказать, они не… Они не утверждают, что они ангелы, – произнесла она, недоумевая, с чего вдруг вздумала давать объяснения от их имени.

– Миль пардон, ну, конечно же, нет. – В голосе доктора Амхали звучал неприкрытый сарказм. – Всего лишь отпрыски. Ах да! И реинкарнации, разумеется, как же это я забыл.

Он уколол ее пронзительным взглядом.

– Апокалиптические видения, моя дорогая? Скажите, вы все еще ими страдаете?

Вопрос был задан так, будто ничего абсурднее не бывает, будто само это понятие оскверняет любую благопристойную религию и должно быть наказано.

Она съежилась перед лицом этого двойного обвинения и презрения. Почувствовала себя ничтожной. Под взглядами этих двоих в палатке сейчас находилась не Элиза. Элазаэль. Но я не она! Я – это я.

Как отчаянно она хотела в это поверить.

– Я оставила все это в прошлом, – сказала она. – В прошлом.

Как они не могут понять? В прошлом.

Доктор Чодри сказал:

– Должно быть, вам было очень тяжело.

Неуместная реплика. При других обстоятельствах – возможно: слушая рассказ о ее трудностях, он закономерно преисполнился бы сочувствия. Прямо в точку – тяжело. У нее ничего не было: ни денег, ни друзей, ни жизненного опыта. Ничего, кроме мозга и воли, первый в печально запущенном состоянии – образования ей не дали никакого, – а воля часто подвергалась таким испытаниям, что почти зачахла. Но не до конца. Фиг тебе, а не покорная приспешница, могла она сказать матери. Ты никогда меня не сломаешь.

Однако при данных обстоятельствах, учитывая тон доктора – его демонстративную деликатность и покровительственное снисхождение, неуместно.

– Тяжело? – повторила она. – А Большой взрыв просто взрыв.

Она повторила свою вчерашнюю шутку. Вчера все было иначе: она иронически улыбалась, он посмеивался. Сегодня она имела в виду примерно то же самое… ну… почти… но доктор Чодри успокаивающим жестом поднял руки.

– Не убивайтесь так. Нет нужды.

Нет нужды убиваться? Нет нужды. Что это значит? Нет причины? Элизе казалось, что причин как раз более чем достаточно. Ее оклеветали, ее тайну предали огласке. Она лишилась анонимности, доставшейся ей ценой таких усилий; ее лояльность как специалиста под большим вопросом; как бы дальше ни складывалась жизнь, от этой истории ей до конца не отмыться; все, кому не лень, теперь знают о ней то, что она изо всех сил пыталась скрыть; ее могут обвинить в нарушении подписки о неразглашении и… проклятие!.. в раздувании скандала мирового масштаба. Однако главная причина стала ей ясна именно здесь, в палатке с останками, в обществе двух предубежденных коллег, настроенных вести себя с ней, будто в плохом триллере.

Она непроизвольно посмотрела на экран ноутбука. На стоп-кадре – ее старый снимок, с теми же титрами: пропала юная пророчица, основная версия – ритуальное убийство.

– Я не убиваюсь, – сказала она, стараясь дышать размеренно.

– Элиза, я не виню вас за то, кто вы есть, – сказал Анудж Чодри. – Мы не в силах изменить то, откуда мы родом.

– И на том спасибо.

– Но, возможно, пришла пора обратиться за помощью. Вы и так много перенесли.

И с этого мгновения все пошло кувырком. Он поднял руки в умиротворяющем жесте «давайте не совершать опрометчивых поступков», и Элиза уставилась на него в недоумении. О чем это он? Доктор держался так, будто она бьется в истерике, и на секунду она и сама засомневалась. Разве она кричит? Или похожа на лунатичку с широко распахнутыми глазами и раздувающимися ноздрями? Нет. Она просто сидит, спокойно сложив руки. И готова поклясться всем, чем только можно – если есть что-то, чем стоит клясться, – что не выглядит сумасшедшей.

Она не знала, как реагировать на такую его реплику и такую реакцию. Странное чувство беспомощности.

– В чем мне нужна помощь, – сказала она, – так это в доказательстве, что я этого не делала.

– Элиза. Элиза. Это сейчас не важно. Сейчас надо отправить вас домой. А все волнения – потом.

Сердце било в уши. Гнев, отчаяние – и что-то еще. Вольная, как одуванчик, вспомнила она. Обычная, как пирог. Ну, может, и не обычная. Может, не всегда – но свободу у нее никто не отнимет. Она посмотрела на наставника, этого величественного человека редкостного здравомыслия и интеллекта, всегда бывшего для нее образцом просвещенности; она чувствовала его фальшь. Фальшь против ее правды – ее собственного нового знания. И тут уже ничего не исправить.