Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

– Разумеется, химический анализ ничего не дал, как всегда в таких случаях. Почти ничего, – быстро поправился он.

– Из чего же все-таки состоит эликсир? – спросил Платон, чтобы сказать что-нибудь.

– Из лесных трав, как вы сами можете судить по запаху. Наперстянка, багульник, еще перга… Я же не медик и не ботаник. Меня интересовало другое…

– И этого другого вы не обнаружили?

– Обнаружил, и даже в изобилии. Но для современной науки это и значит ничего не обнаружить. Вы не будете любезны поподробнее рассказать мне, кто и где изготовлял это снадобье, если не секрет, конечно.

Платон вынужден был признаться, что он не знает имени лесного старца и не знает, как его найти, хотя встречался с ним неоднократно.

– А у него в лаборатории вы не бывали? – спросил Раймунд и тут же подробно описал эту лабораторию, не забыв упомянуть даже золотистые крупицы в перегонном кубе, которые Платон принял за крупицы меда.

– Так вы бывали там? – не удержался Платон.

– К сожалению, нет. Примерно так должна выглядеть лаборатория алхимика.

– Вы занимаетесь историей науки?

– Пожалуй, да, если считать, что история включает в себя не только прошлое, но и будущее.

Раймунд сухо и трезво изложил Платону суть расхождения между алхимией и химией. Современная химия, как и физика, все еще настаивает на том, что атом неделим. Алхимия допускает расщепление атома и занимается таким расщеплением, на чем и основано превращение всех элементов во все, «ad perpetrando miraculo rei unius» («осуществляя чудо единого»). Отсюда и популярные толки о золоте, изготовляемом алхимиками. Если атом расщепляется, все превращается во все, следовательно, и в золото также. Для алхимика драгоценно не само золото, драгоценен принцип его обретения, символом и подтверждением которого является зримое золото. Природное золото порабощает человека, обретенное алхимическое золото освобождает:

От заколдованных тенёт

Избавит мудрая десница

Тогда появится денница,

Тогда свободою пахнёт.

Цитирую в переводе Новалиса, которого Раймунд цитировал по-немецки.

Немецкие стихи настроили Платона на более серьезный лад, так как при слове «алхимия» он чуть было не улыбнулся по-писаревски пренебрежительно. Для него химия была естественной наукой, а естественные науки он воспринимал в позитивистском духе своего времени, почитывая Спенсера и Дюринга, так что алхимия для него ничего не могла означать, кроме устарелого смешного невежества, и даже лесного старца он числил по какому-то другому ведомству, хотя и поминал в связи с ним Парацельса и Якова Бёме. Платон и Шопенгауэра читал в это время с таким увлечением, так как Шопенгауэр давал возможность принимать естественные науки в их мужественной буквальности, доводя материальность мира до крайности, за которой угадывается нечто зловещее и бессмысленное: безучастная воля, вопреки которой остается только оплакивать мир, что и есть философия. Раймунд уверял Платона, что наука находится на пороге великого переворота, когда закон сохранения вещества будет опровергнут законом исчезновения вещества, если это можно назвать законом. Вещество исчезает в энергии, в излучении, которое Бог вызвал, сказав: «Да будет свет!» «Излучение, – задумчиво повторил Платон, – небытие, жаждущее бытия». Так определил он для себя волю по Шопенгауэру и немножко гордился своей первой философской формулировкой, возвращаясь к ней и впредь снова и снова на разных этапах своего пути. Но Раймунд как истый естественник был нечувствителен к метафизике. «Небытие? А что такое небытие? – пожал плечами он. – Энергия – это именно бытие, кроме которого ничего и нет. Бог, если хочешь, тоже энергия». Они к этому времени перешли на «ты», причем инициатива в этом принадлежала Раймунду, преодолевшему свою шляхетскую учтивость, хотя именно учтивость позволяла ему держать презрительную дистанцию по отношению к москалям, убившим его деда во время последнего польского восстания; отец и мать братьев Заблоцких умерли в сибирской ссылке. Расщепление атома, торжество алхимии над химией, должно было вот-вот осуществиться силами современной науки, вернув миру первичное излучение, в котором Бог помирится с Люцифером; их разлучило косное вещество, против которого Люцифер восстал первым, как подобает ангелу. В расщеплении атома Раймунд видел великую всемирную революцию, свергающую власть природного поддельного золота. Раймунд находил историческую справедливость якобинского террора в том, что был казнен Лавуазье, откупщик, поддерживающий власть ложного золота вместе с контрреволюционным законом сохранения вещества. «Как только будет расщеплен атом, начнется революция», – утверждал Раймунд. Впрочем, атом, по всей вероятности, был расщеплен алхимиками уже во времена тамплиеров, и якобинская революция лишь напомнила об этом, завещав свою благую весть Наполеону Бонапарту императору-тамплиеру, освободителю Польши. К своему крайнему удивлению, Платон заметил, что Раймунд регулярно ходит к мессе в костел. Платон склонен был счесть подобную набожность своего друга идеологической данью польскому мессианству, неотделимому, быть может, от иезуитской интриги, но Раймунд опровергал подобные подозрения, высказывая истины, еще более запредельные.

– Эх, пане Платоне, пане Платоне, – говорил он, ласково полонизируя имя своего друга в знак особой доверительности, – разве ты не слышал, как иные химики из недоучившихся или переучившихся семинаристов брали на анализ Святые Дары до и после пресуществления, и анализ ничего не показывал: хлеб и вино оставались хлебом и вином по своему химическому составу, а ведь причащаемся мы Телом и Кровью Христа.

Раймунд уверял Платона, что он верует: хлеб и вино пресуществляются в Тело и Кровь Христову, когда священник возглашает: «Примите, ядите: сие есть Тело Мое… сие есть Кровь Моя…» Не знаю, тогда ли задумал Платон Демьянович свою работу об эпиклезе, которую никогда не считал завершенной. Платон Демьянович полемизировал с католическим учением о пресуществлении Святых Даров, доказывая, что для их преложения нужна вся литургия, а не один ее момент, и преложение Святых Даров совершается нисхождением Святого Духа, призываемого особой молитвой (эпиклезой). Отсюда особая насыщенность и благолепность православной литургии, сменившаяся на Западе литургической скудостью, так как пресуществление приписывается священнику, «заместителю Христа» (подражание Христу?). В сказаниях о Граале Чудотворцев находил память о полноте православной литургии. Вот почему католическое духовенство никогда не упоминается, когда заходит речь о Граале, зато поэтически поминается Святой Дух, как у Вольфрама фон Эшенбаха:

Сегодня можно чуда ждать.

Возобновится благодать.

Сей камень в пятницу страстную

Приемлет силу неземную,

И, тайнодейственная птица,

Слетает с неба голубица,

Облатку белую неся,

В которой сила камня вся.

Вряд ли Платон возражал тогда своему старшему другу, хотя, слушая его, мог думать свою думу А Раймунд доверительно продолжал вполголоса:

– Вот где начало алхимии, пане Платоне. Понимаешь ты теперь, почему химический анализ не выявляет в твоем эликсире ничего, кроме цветов, трав и пчелиного духа?