Тень доктора Кречмера - Наталья Миронова

Как всегда. Вера никому ничего не сказала. Не могла преодолеть что-то в себе и рассказать даже задушевной подруге Зине. Хотела с ней посоветоваться, но в последний момент промолчала. Страшно было признаваться в столь призрачных надеждах.

Вера стала следить за Колиной карьерой по газетам, по афишам, по Интернету… Он поставил «Двенадцатую ночь» и ее не позвал. Ну что ж, она не гордая. Взяла да и купила билеты сама. Опять сходила с Андрейкой. А с кем еще идти на полудетскую пьесу Шекспира?

…Николай тем временем «горел» в новом проекте. После «Двенадцатой ночи» его пригласили в другой, еще более почтенный театр ставить комедию Островского «Тяжелые дни». Это же был год Островского!

Не раз Николай шутил про себя, что название пьесы оказалось пророческим. В борьбе с обветшалыми традициями этого академического заповедника дни его были поистине тяжкими.

Ему и без того было нелегко. На телевидении у него выработалось «клиповое мышление», он привык, как выразился его друг Миша Портной, «играть рваным смычком». Вернувшись в театр, Николай то и дело ловил себя на этом. Правда, при постановке комедии Шекспира привычка к стремительной смене планов сослужила ему добрую службу, — спектакль представлял собой чехарду веселых розыгрышей, — но в работе над Островским она только мешала. Впрочем, он и здесь обратил недостаток в достоинство: стилизовал постановку под комедию немого кино.

За годы работы на телевидении Николай сильно отстал от театрального процесса, но то, что он видел, ему решительно не нравилось. Особенно разочаровала его театральная антреприза, утвердившая на подмостках модный «гламурный» стиль. Режиссера сменил «креативщик». Вместо декораций — дизайн, вместо грима — макияж.

Когда-то — вот вроде бы совсем недавно — Смоктуновский во МХАТе гримировался на роль Иудушки Головлева чуть ли не час. Нервничал, жаловался, что лицо чужое, непослушное, непластичное, боялся, что его ждет провал. Потом выходил на подмостки и играл гениально. А тут по сцене вместо актеров расхаживали вылизанные визажистами манекены — длинноногие существа, давно забывшие, какого они пола, — и что-то лепетали денатурированными голосами. Да и сам театр все больше смахивал на ночной клуб с раздеванием.

Особенно поразила Николая антрепризная постановка «Дамы с камелиями», виденная им еще года полтора назад, когда он вовсю работал в рекламе и на клипах. Им двигало любопытство. Конечно, он не думал, что это будет похоже на легендарный спектакль Мейерхольда 1934 года, где вместо обычного реквизита была использована подлинная мебель и утварь XIX века, а каждый шаг, жест, поворот головы, каждое слово актеров были выверены и проработаны ювелирно. Тот спектакль, невероятно, фантастически красивый, стал театральной легендой, но режиссер заплатил за нее жизнью. А тут Николай увидел парики из пакли и кружева из марли. Актеры играли на откровенно любительском уровне, как в самодеятельности, и при этом один билет стоил вдвое больше стариковской пенсии.

Николаю никогда раньше не нравились старые советские спектакли «большого стиля», но в сравнении с «обезжиренной версией» антрепризы они стали казаться ему чуть ли не романтически прекрасными. Однако, приступив к работе над «Тяжелыми днями», он понял, что крайности сходятся. Замшелый «монументальный» стиль актеров академического театра был ничем не лучше дешевого антрепризного «гламура».

Чванливые народные артисты, отягощенные регалиями, косо смотрели на мальчишку-пришлеца, а Николай не мог сказать им напрямую, что их тяжеловесное премьерство убивает остроумную и легкую пьесу Островского. Когда он пришел в театр, оказалось, что все роли уже распределены. Его поставили перед фактом. И он смолчал, решил не начинать со скандала. Впрочем, будь роли распределены по-другому, это ничего бы не изменило.

Актер, игравший Василиска Перцова, пытался представить своего героя зловещим и роковым. Он принимал наполеоновские позы и демонически заламывал бровь. Лишь с большим трудом Николаю удалось втолковать исполнителю, что такая трактовка идет поперек авторского замысла. В том-то и соль, говорил Николай, что Василиск Перцов жалок и смешон с момента своего появления на сцене. В том-то и смысл, что лишь такой невежественный и суеверный дурак, как Тит Титыч Брусков, мог принять угрозы Василиска всерьез и поддаться на шантаж.

Исполнитель роли Харлампия Гаврилыча Мудрова, напротив, усиленно комиковал, шаржировал образ, всячески «тянул одеяло на себя». И с ним тоже Николай вынужден был бороться. Он догадался, что за этим кривлянием стоит уязвленное самолюбие. Видимо, актеру недодали театральных лавров, каких-то званий или премий, вот он и решил доказать, что он круче всех. Пришлось убеждать его, что роль только выиграет, если он будет вести себя сдержанно, доверится автору.

— Текст так «стреляет», — сказал Николай актеру, — что роль может стать очень выигрышней. Но дайте же зрителю расслышать этот текст, не форсируйте его.

Вроде уговорил.

Но больше всего он намучился с исполнителем центральной роли — Досужева. Сквозной и любимейший персонаж Островского выпало играть одному из ведущих актеров театра. Мысленно Николай окрестил его велеречивым болваном. Актер произносил текст, упиваясь обертонами и модуляциями своего — надо было признать, и впрямь красивого! — голоса, а вот смысл сказанного интересовал его в последнюю очередь. Блистательные реплики Островского о «тундрах севера» тонули в этом потоке самолюбования.

Любую критику в свой адрес, любое режиссерское замечание этот актер — да не только он один! — воспринимал как личное оскорбление. Этот мальчишка вздумал его учить!

И все же Николай сумел настоять на своем. Он сразу дал понять этой труппе трупов, что не держится за место и готов все бросить, но если постановке суждено выйти под его именем, она должна воплощать его понимание, его сценическое видение пьесы.

В маститых, зачарованных собственной «заслуженностью» людях ему пришлось будить детское озорство и непосредственность. Он воевал с ними, спорил, ругался, даже скандалил, но в конце концов заставил к себе прислушаться.

У него получился искрометный спектакль, полный выдумки и фантастических трюков. Текст, сопровождаемый множеством чисто театральных гротесковых эпизодов в духе гэгов немого кино, «стрелял» так, что у Николая дух перехватывало от наивной гордости за Островского. Он как ребенок радовался, что публика реагирует смехом и аплодисментами на реплики персонажей. А ведь его спектакль не был сплошным комикованием. Смех смехом, но Николай добился, чтобы в паузах этого веселого балагана зиял ужас бытия.

На спектакль повалили толпы. Ничем подобным академический театр не мог похвастаться на протяжении многих лет. Впоследствии Николай, пряча улыбку, читал в газетах и слушал в телевизионных интервью, как прославленные актеры уверяли, будто это они сами настаивали на усилении водевильного начала и буффонады.

Когда Коля поставил «Тяжелые дни», Вера не стала ничего дожидаться, сама взяла билеты на один из премьерных спектаклей. Как раз разворачивалось дело ЮКОСа, и шутки Досужева о «тундрах севера» звучали удивительно свежо и актуально. Злободневно. А Вера к тому же вспомнила Аллу Кирилловну с ее гадалками, суевериями и шестью пудами купеческого серебра.