Успешное покорение мира - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

У нее под подушкой лежало два письма — ответы на ее послания. Написанные крупным, округлым почерком, они сообщали о начале бейсбольных тренировок, выражали радость по поводу суждений Джозефины и давали понять, что отправитель определенно будет рад повидаться с ней на Пасху. Среди всех когда-либо полученных ею писем эти выделялись тем, что из них невозможно было выжать хоть каплю сердечности, перед подписью даже не стояло «твой», но Джозефина помнила их наизусть. Они были драгоценны уже потому, что он выкроил время их написать; даже сами почтовые марки были красноречивы, ведь он использовал очень мало разновидностей.

Она лежала в кровати, не смыкая глаз, — в спортивном комплексе вновь заиграла музыка:

О, моя любовь, как долго жду тебя,

О, моя любовь, все песни для тебя…

О… О… О…

Из-за стенки донесся приглушенный смех, а затем снизу — мужской голос и долгое оживленное перешептывание. Джозефина узнала смех Лиллиан и голоса двух других девочек. Она представила, как они, в ночных рубашках, высовываются из окна, но так, чтобы внизу были видны только головы.

— Спускайтесь к нам, — все повторял один из мальчиков. — Нечего церемониться. Спускайтесь в чем есть.

Неожиданно все стихло, а вслед за тем раздался хруст быстрых шагов по гравию, сдавленный хохот и топоток, потом резкий скрип кроватей в соседней комнате и хлопанье двери внизу. Все это сулило кое-кому большие неприятности. Через несколько минут дверь в комнату Джозефины приоткрылась: в тусклом коридорном освещении показалось лицо мисс Куайн, и дверь снова затворилась.

На следующий день Джозефине и еще четырем девочкам — все они утверждали, что ночью даже не думали подходить к окнам, — влепили испытательный срок. Тут уж ничего нельзя было поделать. Мисс Куайн якобы опознала их лица в окне, а жили эти четверо в соседних комнатах. Это было несправедливо, но такая несправедливость оказалась сущей ерундой по сравнению с тем, что случилось после. За неделю до пасхальных каникул школьницы отправились в однодневную поездку на молочную ферму — все, за исключением тех, у кого не кончился испытательный срок. Мисс Чемберс, сочувствуя злоключению Джозефины, вменила ей в обязанность развлекать мистера Эрнеста Уотербери, который приехал на выходные к тетушке-директрисе. Этот вариант был немногим лучше, чем ничего, поскольку мистер Уотербери оказался тупым и неблагородным. До такой степени тупым и неблагородным, что на следующее утро Джозефину исключили из школы.

Произошло следующее. Они совершили прогулку по территории, посидели за садовым столиком, попили чаю. Эрнест Уотербери выразил желание осмотреть часовню, причем за считаные минуты до того, как автомобиль его тетки зашуршал колесами по аллее. К часовне спускалась псевдосредневековая винтовая лестница; туфли Джозефины еще не высохли после прогулки по саду; она поскользнулась на верхней ступеньке и пролетела футов пять, упав прямиком в неприветливые объятия мистера Уотербери, где некоторое время пролежала без сил, в конвульсиях неудержимого хохота. В этой позе и застала их мисс Брертон в сопровождении нагрянувшего с инспекцией члена попечительского совета.

— Я вообще ни при чем! — бессовестно заявил мистер Уотербери.

Его, разгневанного и возмущенного, срочно отправили с глаз долой в Нью-Хейвен, а мисс Брертон, сложив этот проступок с прегрешением недельной давности, как с цепи сорвалась. То же самое — от унижения и бессильной злобы — произошло и с Джозефиной, а потому мистера Перри, оказавшегося в тот день в Нью-Йорке, срочно вызвали в школу. Он так разбушевался, что мисс Брертон в полуобморочном состоянии пошла на уступки, но пути назад уже не было, и Джозефина упаковала чемодан. Вот таким неожиданным, чудовищным образом, как раз тогда, когда школьная жизнь приобрела для нее хоть какой-то смысл, она распрощалась со школой.

Тогда вся буря ее чувств обрушилась на мисс Брертон, и единственные слезинки, пролитые ею при отъезде, были слезами гнева и обиды. По пути в Нью-Йорк Джозефина заметила, что отец, который с самого начала инстинктивно, горячо принял ее сторону, в глубине души несколько раздражен случившимся.

— Мы это переживем, — говорил он. — К сожалению, старая карга мисс Брертон тоже это переживет. Ей бы заправлять колонией для малолетних преступников. — Он на миг задумался. — Ладно, завтра приезжает твоя мама, и вы с ней отправитесь в Хот-Спрингс, как планировали.

— В Хот-Спрингс! — Джозефина поперхнулась собственным криком. — Ни за что!

— Почему? — удивился он. — Мне кажется, это лучшее, что сейчас можно сделать. Отсидеться перед возвращением в Чикаго.

— Лучше сразу в Чикаго, — затаив дыхание, предложила Джозефина. — Папочка, было бы гораздо лучше сразу вернуться в Чикаго.

— Что за блажь! Твоя мама уже выехала в Новую Англию, все приготовления сделаны. В Хот-Спрингс будешь гулять, ездить верхом, играть в гольф и забудешь об этой старой ведьме.

— Разве нельзя выбрать другое место в той же Новой Англии? В Хот-Спрингс будут знакомые, которые в курсе этой истории… девочки из школы.

— Не робей, Джо, выше голову — в жизни всякое бывает. Извини, что я сказал «отсидеться»; не будь у нас других планов, мы бы, конечно, вернулись и дали достойный отпор всем этим старым сплетницам. Когда прячешься за угол, они думают, что дело и впрямь нечисто. Если кто-то раскроет рот — скажешь правду; ты ведь слышала мой разговор с мисс Брертон. Скажешь девочкам, что она умоляла тебя вернуться, но я категорически запретил.

— Никто не поверит.

Как бы то ни было, в Хот-Спрингс у нее намечалось четыре дня передышки до начала школьных каникул. Джозефина не теряла времени даром: она брала уроки гольфа у профессионала, который совсем недавно прибыл из Шотландии, а потому наверняка ничего не знал об ее злоключениях; и даже разок прокатилась верхом с одним молодым человеком, почувствовав себя в его обществе почти непринужденно, когда он признался, что в феврале вылетел из Принстона за неуспеваемость, — впрочем, Джозефина не стала отвечать откровенностью на откровенность. По вечерам, не поддаваясь на уговоры этого юноши, она оставалась дома с матерью и чувствовала, что близка к ней, как никогда прежде.

Но как-то раз, увидев, что в холле у стойки рядом с горой чемоданов и шляпных коробок переминается десятка два привлекательных молодых людей, Джозефина поняла: то, что ее так страшило, уже не за горами. Она убежала наверх и, отговорившись головной болью, поужинала у себя в номере, но после беспокойно заметалась из угла в угол. Ей было стыдно не только за это происшествие, но и за свою реакцию. Раньше она никогда не испытывала ни малейшего сочувствия к тем унылым девочкам, которые жались в гардеробных, потому что их не приглашали танцевать, равно как и к тем, от кого все отворачивались в Лейк-Форесте, а сейчас сама уподобилась им, когда начала трусливо прятаться от жизни. Забеспокоившись, не отразилась ли эта перемена на ее внешности, она остановилась перед зеркалом и порадовалась не менее обычного.

— Ну и дуры! — сказала она вслух.