"Ничего особенного", - сказал кот - Майкл Суэнвик

– Быстро ты, – удивленно замечаешь ты. – Неужели магазин закрыт? – За эти секунды ты успеваешь присмотреться ко мне, и на твоем лице появляется тревога. – Джонни?..

Меня трясет. Ты протягиваешь руку и прикасаешься ко мне, и во мне словно раскалывается глыба льда, и я начинаю плакать.

– Любимый, что случилось?

И тут-то я вхожу в комнату.

Снова.

Двое меня глядят друг на друга. Честно говоря, в первый миг я не сообразил. Просто подумал: странный какой-то мужик… Самый странный тип, какого мне доводилось когда-либо видеть, а в чем странность, не пойму. Бесчисленные кинофильмы и телесериалы, в которых кто-то неожиданно сталкивается со своей точной копией и разевает рот от изумления? Врут они все. Он нисколько не похож на то, каким я представляю себя.

– Джонни?.. – сдавленным слабым голосом говорит Катерина. Но смотрит она не на меня, а на того, другого парня, а он изумленно пялится на меня, как будто видит что-то странное и нехорошее во мне, а потом, в мгновение ока, все проясняется.

Он – это я.

Он это я и понимает это ничуть не лучше, чем я.

– Катерина, – говорит он, – кто это такой?

Много-много позже, глубокой ночью, я прихожу в себя и обнаруживаю, что лежу на кушетке, укрытый одеялом, а под головой у меня несколько подушек. На втором этаже спорят Катерина и второй я. Его голос приглушенный и злой. Ее – спокойный и рассудительный, но ему не нравится то, что она говорит. Ее убедило содержимое моего бумажника: точно такие же, как у него, водительские права, кредитная, и библиотечная, и страховая карты, каждый, какой ни возьми, документ во всех деталях неотличим от его документов.

За исключением того, что его документы принадлежат человеку, чья жена все еще жива.

Я не знаю точно, что ты говоришь там, наверху, но способен уловить эмоциональную суть твоих речей. Ты любишь меня. Это, в известном смысле, мой дом. Мне больше некуда идти. Ты не намерена выгонять меня.

Меня же – того меня, который наверху, – мое присутствие расстраивает и злит. Он знает меня лучше, чем ты, и я нравлюсь ему в десять раз меньше, чем тебе. Он понимает, что ты не в состоянии различить нас, и пребывает во власти параноидальных фантазий. Он боится, что я намерен занять его место.

Что я, определенно, сделаю при малейшей возможности. Но для этого мне, вероятно, потребуется убить его, а я не уверен, что смогу убить человека. Даже если этот человек – я сам. И каким образом я должен буду объяснять это Катерине? Я здесь на неразведанных землях. И понятия не имею, что может случиться, а что не может.

Впрочем, пока что мне достаточно просто слышать ее голос. Я выкидываю из головы все остальное, закрываю глаза и улыбаюсь.

По улице шумно едет автомобиль и вдруг резко останавливается. И разговор наверху обрывается молчанием. Все прочие звуки стихают так резко, будто кто-то повернул выключатель.

Растерянный, я поднимаюсь с кушетки.

Никому не принадлежащие руки хватают меня за предплечья. В следующий миг справа и слева от меня оказываются двое мужчин. Оба одеты в белые комбинезоны, представляющие собой, как я теперь понимаю, нечто вроде униформы. На груди у них такие же эмблемы – веер стрел, расходящихся из одной точки, – как и у того, которого душили подвешенным в воздухе.

– Просим прощения, сэр, – говорит один. – Мы видели, как вы пытались помочь нашему товарищу, и благодарны вам за это. Но вы оказались не там, где следовало, и мы должны вернуть вас назад.

– Вы путешественники во времени или нечто в этом роде, да? – спрашиваю я.

– Нечто в этом роде, – отвечает второй. Он держит меня за правую руку. А свободной рукой он открывает какой-то продолговатый футляр, плавающий в воздухе рядом с ним. Судя по всему, набор инструментов. Внутри какие-то устройства, выглядящие так, будто они только наполовину там, а наполовину где-то еще. Блестящая трубка обвила мой торс, вторая – голову. – Но вы не беспокойтесь. Мы исправим все в мгновение ока.

Тут до меня дошло.

– Нет, – сказал я. – Ведь она здесь – неужели вы этого не понимаете? Клянусь, я буду держать рот на замке и не обмолвлюсь никому ни полсловом. Только позвольте мне остаться. Я уеду в другой город и никому не доставлю беспокойства. Те двое, что наверху, будут считать, что с ними приключилось нечто вроде коллективной галлюцинации. Только прошу вас, ради бога умоляю: позвольте мне существовать в мире, где Катерина не умерла.

Глаза его полны сострадания – ужасающего сострадания.

– Сэр, мы обязательно оставили бы вас здесь, если бы это было возможно.

– Готово, – говорит первый. Мир исчезает.

Итак, я возвращаюсь в свой пустой дом. Наливаю себе стакан вина и долго, очень долго смотрю на него. Потом встаю и опоражниваю его в раковину.

Проходит год.

Сейчас ночь, Катерина, и я стою в крохотном заднем дворике своего городского дома, глядя на звезды и узкий ломтик луны. Говорю с тобой. Я знаю, что ты не можешь услышать меня. Но я постоянно думаю о той странной ночи, и мне кажется, что в бесконечном настоящем бесконечной вселенной осуществляются все вероятности. Где-то ты счастлива, и это радует меня. В бесчисленном количестве других мест ты вдова и сердце твое разбито. Не может быть сомнений, что одна из тебя сейчас стоит в заднем дворе, точно так же как и я, смотрит на луну и воображает себе меня, говорящего эти слова. Потому-то я и здесь. И это будет правдой.

Если откровенно, боюсь, я мало что могу сказать. Я лишь хочу, чтобы ты знала, что я все так же люблю тебя и у меня все хорошо. Некоторое время было плохо. Но одного лишь знания о том, что где-то ты жива, достаточно, чтобы дать силы для жизни и мне.

Теперь я знаю, что ты на самом деле не умерла.

И, если это хоть немного поможет тебе жить, знай – я тоже.

Когда я была ребенком, нам с сестрой Сьюзен приходилось вставать очень рано, независимо от того, выспались мы или нет. Зимой, так вообще зачастую до рассвета, и поскольку наша спальня находилась в южном крыле дома и узкие окна смотрели на центральный двор и, следовательно, на север, призрачного розоватого света порой приходилось дожидаться часами, и нам приходилось умываться и одеваться, не понимая толком, проснулись мы или еще спим. Ничего еще толком не соображая, пошатываясь спросонок, мы рассказывали друг дружке свои сны.

Один сюжет я пересказывала Сьюзен несколько раз, пока она не потребовала прекратить. В этом сновидении я стояла перед главным входом в наш дом и смотрела на мраморный барельеф, где была изображена волчица, кормящая двух крошечных девочек (в реальной жизни у младенцев, которых она кормила, торчали маленькие пиписьки, по поводу которых мы с сестрой не уставали шутить), и смутно чувствовала, что что-то не так.

– Ты ведь ждешь не дождешься, когда я перестану прятаться, – прозвучал в моем ухе скрежещущий голос, – верно, дочка?