Русская военно-промышленная политика. 1914-1917. Государственные задачи и частные интересы - Владимир Поликарпов

Таким образом, в очищенном от смирновского (и, соответственно, мельгуновского) перекоса варианте, по Львову — Хатисову, Маниковский не говорил: я поддержу переворот, а описывал настроение армии; он хорошо знал о ее «крайнем недовольстве». Из сообщения Хатисова видно, что, во-первых, мнение Маниковского о состоянии армии было приведено как своего рода экспертная оценка специалиста, а не рекомендация к использованию. Во-вторых, нет причин думать, что оценку эту Маниковский высказал самому Львову; через какие посредствующие звенья, то есть из какого источника мнение Маниковского дошло до Львова, остается неясным.

Хатисов при этом привел слова Львова в виде дословной цитаты, прямой речью, и подчеркнул, что тот говорил «взвешивая каждое слово». Другой свидетель этого выступления сообщал, что «торопливая речь князя Львова была неясна. Уточнять ее было неловко, тем более что, казалось, сам Львов не знает ничего точно». Получается, что именно передавая слова Маниковского и сознавая их весомость, Львов постарался выразиться наиболее точно и в тщательно сформулированных фразах.

Собственные слова Хатисова в «Иллюстрированной России» — не прямое опровержение версии Смирнова, чью статью Хатисов не нашел заслуживающей упоминания, но нечто большее, поскольку его аутентичное свидетельство лишает версию Смирнова всякой цены в качестве источника сведений и о Хатисове, и о заговоре, вместе с основанными на ней описаниями в последующей исторической литературе.

Но отдать предпочтение собственному тексту Хатисова, пожертвовав сообщением Хатисова в передаче Смирнова, Мельгунов либо не успел, либо не смог, не желая поступиться более занимательной версией о «сочувствии заговору» Маниковского. Поэтому в другом месте той же книги Мельгунов все же писал по Смирнову: «Вспомним, что Хатисов должен был указать на сочувствие заговору ген. Маниковского».

В итоге «заявление» Маниковского, далеко не крамольное по существу и, возможно, не извращенное в выступлении Львова (неизвестно еще, своими ли ушами услышал он от генерала приведенную оценку состояния армии), передернуто, перевернуто и превращено в улику (Смирнов: «сочувствующий… и могущий оказать в этом деле свою поддержку»; Мельгунов: «сочувствие заговору»). Трансформация «дискурса» и на этом не остановилась, кое-что, естественно, прибавила от своей осведомленности Н.Н. Берберова: генерал Маниковский, в ее дальнейшей передаче, был помасонски «готов всячески помочь в этом деле с армией», как если бы он командовал войсками: «По уверениям князя Львова, генерал Маниковский обещал в этом случае поддержку армии». Верноподданного генерала, безумно тревожившегося за устойчивость власти, боявшегося, что «армия поддержит переворот» и рухнет карьера, окажутся погубленными его собственные усилия по насаждению новых военных заводов, — через совокупное перетолкование слухов из какого-то навсегда неясного источника Смирнов, Мельгунов и, наконец, Берберова и т. д. перевоплотили в прислужника либерально-масонского «кагала».

Помимо задач, имевших острое внутриполитическое значение, военно-промышленная деятельность государственного аппарата определялась также представлениями верхов о перспективах сотрудничества с союзниками.

Видя цель войны в овладении турецкими проливами, правители России ожидали противодействия со стороны союзников в момент «дележа добычи», когда мог повториться провал всех усилий, как уже случилось на Берлинском конгрессе после военной победы над Турцией. Еще тогда, в 1878 г., задача готовиться к военному реваншу за дипломатическое поражение была ясно и открыто поставлена: «Это не мир, это перемирие, война впереди… скорее, скорее готовьтесь к войне… Война будет решительная. Не только Восток, не только славянство, но и Россия будут ставками этой неизбежной и скорой игры». В августе 1914 г., когда еще шла мобилизация, ГАУ доказывало необходимость усиленных заказов на боеприпасы тем, что эти снаряды будут больше нужны в конце войны, чем в начале, — для успеха в «дележе» добычи победителями. План войны, выработанный в Морском генеральном штабе, предусматривал овладение проливами вопреки противодействию не только Германии, но и Англии: «Пока Германия не разгромлена или, по крайней мере, не разгромлен ее флот, Англия… не сможет силою остановить нас в нашем стремлении овладеть проливами и Константинополем. Как только же разгром германского флота станет совершившимся фактом, она это непременно сделает». Неудивительно, что в МГШ в начале войны «видное лицо» высказывало надежду на столкновение британского и германского флотов, да такое, «чтобы от германского флота и дребезгов не осталось и чтобы от английского остались одни дребезги». В ноябре 1914 г. И.Г. Щегловитов, Н.А. Маклаков и М.А. Таубе внесли в Совет министров записку, в «в духе старой русской политики», привычной к «традиционному британскому вероломству». Они ставили вопрос о недоверии полученным «британским устным уверениям», обещаниям отдать Константинополь и проливы и о необходимости самим позаботиться о действенной «гарантии» в виде «возможно скорого завладения нами турецкой столицей с обоими проливами». Записка была представлена Горемыкиным Николаю II и «препровождена на усмотрение верховного главнокомандующего».[183]

Авторы записки указывали на реальную проблему, о существовании которой свидетельствовал со своей стороны руководитель британского внешнеполитического ведомства Эд. Грей. В лондонском Кабинете министров он говорил об опасности того, что если не исполнить требование министра иностранных дел С.Д. Сазонова о формальном обязательстве отдать проливы, то «консерваторы-германофилы, подобные Витте, убедят царя» не доверять Англии, поскольку «целью британской политики всегда было не допускать Россию в Константинополь и проливы». «Разумеется, такова и поныне наша политика», — признавал Грей. В том же ракурсе рассматривал эту проблему Г. Китченер. У руководителей британской внешней и военной политики не вызывало сомнений, что, как только свершится разгром Германии, Россия займет ее место в роли первостепенного противника. В секретной записке 6 марта 1915 г.

Китченер связывал этот грядущий поворот событий с моментом, «когда придет время мирного урегулирования и встанет вопрос о разделе Азиатской Турции». Тогда возобновятся «прежняя вражда и соперничество, которые приглушены» сейчас, и «мы можем оказаться во вражде с Россией». Надо уже теперь осмотрительно расходовать свои силы в боевых действиях во Франции, указывал Китченер, чтобы к окончанию войны с Германией «наши интересы были обеспечены наилучшим образом». Генерал-квартирмейстер британского Генерального штаба Ч. Колуэлл также исходил из того, что «в будущем возможна война с Россией», о чем и заявлял на заседании комитета М. Бунсена (по Турции) 13 апреля 1915 г.