Жизнь Пи - Янн Мартел

И напоследок – еще одно наблюдение. Скорее интуитивное: убедительных доказательств я не нашел. Вот оно. Остров этот – даже не остров вовсе, то есть не такой маленький клочок суши, вздымающийся с океанского дна, а эдакое чудо-юдо морское – клубок водорослей, дрейфующий по воле волн. И сдается мне, что все эти озерца – не что иное, как сквозные дыры в этой плавучей громадине; потому как иначе и не объяснить, откуда в них брались корифены и прочая морская живность.

Стоило бы изучить все это куда серьезней, но – увы! Водоросли, которые я прихватил с собой, потерялись.

Ричард Паркер тоже вернулся к жизни. Отъевшись на сурикатах, прибавил в весе, да и вообще стал как новенький, и мех у него теперь снова блестел, как в лучшие времена. Каждый вечер он по-прежнему возвращался в шлюпку. Я торопился опередить его и всякий раз обильно метил свою территорию мочой – как бы он не забыл, кто есть кто и что тут чье. Но уходил он еще до света и забирался куда дальше меня; я же обычно не покидал насиженных мест, ведь остров был повсюду одинаковый. Так что в дневное время мы с ним почти не виделись. Но мне все чаще становилось не по себе. Я замечал на деревьях следы его когтей – ну и здоровенные же оставались отметины! А еще до меня иногда долетал его хриплый рев, этот раскатистый ар-р-р-ргх, полновесный, как золото, густой, как мед, – и леденящий кровь, точно разверстые недра копей или скопище рассерженных пчел. Не в том беда, что он искал самку, – но из этого вытекало, что он прижился на острове и надумал обзавестись потомством, а это уже внушало опасения. Потерпит ли он в таком состоянии другого самца на своей территории? Особенно там, где ночует. И тем более если все его настырные призывы останутся без ответа, как тому и быть.

Однажды я гулял по лесу. Бодро вышагивал, думал о чем-то своем. Обогнул дерево… и столкнулся с Ричардом Паркером чуть не нос к носу. Испугались оба. Он зашипел и взвился на дыбы, навис надо мной – сейчас так и прихлопнет лапищами. Я застыл как вкопанный, оцепенел от страха и неожиданности. Однако он не напал – опустился и двинулся прочь. Шага через три-четыре развернулся, опять привстал на задних лапах и рыкнул. Но я все стоял, как каменный. Он отошел еще немного – и снова, уже в третий раз, продемонстрировал угрозу. Потом наконец потрусил по своим делам, удовольствовавшись моей безобидностью. Я же, как только отдышался и унял дрожь, тотчас сунул в рот свисток и бросился следом. Он уже довольно далеко забрел, но из виду не потерялся. Пробежаться пришлось изрядно. Наконец он обернулся, заметил меня, припал к земле, напружинился и… рванул от меня прочь. Я свистел в свисток что было сил и мечтал лишь об одном: вот бы свист мой разнесся далеко-далеко – еще дальше, чем рев одинокого тигра.

Той ночью, пока он дрых подо мной в какой-то паре футов, я пришел к выводу: настало время снова выйти на арену.

С укрощением зверей загвоздка вот какая: всяким животным движет либо инстинкт, либо затверженная привычка. А новые ассоциации, не продиктованные инстинктом, у них почти не образуются. Вот почему вдолбить зверю, что за определенное действие – скажем, за кувырок – ему дадут что-нибудь вкусное, не так-то просто: приходится повторять и повторять одно и то же до опупения. Короче, дело это долгое, нудное, да и на результат нельзя положиться наверняка, особенно если зверь уже взрослый. Я дул в свисток так, что легкие разболелись. Я колотил себя в грудь, пока не набил синяки. «Хоп! Хоп! Хоп!» – эту команду «Работай!» на тигрином языке я повторил, наверно, не одну тысячу раз. Я скормил ему сотни лакомых кусочков сурикатьего мяса, какими бы и сам не побрезговал. Выдрессировать тигра – настоящий подвиг. Тигры ведь по складу ума далеко не так податливы, как другие любимцы цирковых дрессировщиков – морские львы, к примеру, или шимпанзе. Но в том, чего я добился с Ричардом Паркером, особой моей заслуги нет. Мне просто повезло – и этому везению я обязан жизнью. Повезло, что Ричард Паркер был еще юнец, а вдобавок – юнец уступчивый, настоящая омега. Я боялся, что местная роскошь обернется против меня, что при таком изобилии воды и пищи и на такой большой территории Ричард Паркер распустится и обнаглеет и перестанет меня слушаться. Но он не расслаблялся ни на минуту. Уж я-то видел. И по ночам он все шумел и ворочался. Должно быть, решил я, все дело в новой обстановке: ведь животные настораживаются от любых перемен, даже тех, что к лучшему. Как бы там ни было, Ричард Паркер пребывал в напряжении, а это означало, что он по-прежнему готов повиноваться – и даже не просто готов, а испытывает в этом потребность.

Я учил его прыгать через обруч, который сплел из тонких веток. Простенькая серия в четыре прыжка. За каждый прыжок – подачка, кусочек мяса. Он брал разбег – а я держал обруч на вытянутой левой руке, футах в трех от земли. Он прыгал через кольцо – а я успевал перебросить обруч в правую руку еще до того, как он приземлится, и скомандовать не оборачиваясь, чтобы он развернулся и прыгнул снова. Для третьего прыжка я становился на колени и поднимал обруч над головой. И как только нервы выдерживали, уж и не знаю. Ричард Паркер мчался прямо на меня, и я всякий раз боялся, что он не прыгнет, а нападет. Слава богу, ни разу такого не случилось. Затем я вставал и пускал обруч колесом. Ричарду Паркеру полагалось догнать его и проскочить, пока тот не упал, – успеть на последнем обороте. Этот заключительный номер никак ему не давался: то я брошу обруч кое-как, то у Ричарда Паркера лапы заплетутся. Но догонял он его непременно – и, догоняя, отбегал от меня. Когда обруч падал, Ричарда Паркера это почему-то каждый раз удивляло. Он смотрел на него во все глаза, будто это не обруч, а тоже какой-то огромный зверь, что бежал-бежал вместе с ним – и вдруг, ни с того ни с сего, взял и рухнул. Он стоял над ним подолгу, обнюхивал. А я бросал ему последнюю подачку и уносил ноги.

В конце концов я все-таки ушел со шлюпки. Ведь это же просто бред – ночевать в такой теснотище, да еще со зверем, уже от тесноты отвыкшим, когда в твоем распоряжении – целый остров. Безопасности ради я решил спать на дереве. Нельзя было уповать на то, что Ричард Паркер и по-прежнему будет возвращаться в свое логово каждый раз. А вдруг ему взбредет прогуляться среди ночи? И хорош же я буду, если он застанет меня беззащитным и спящим на земле, не на моей территории.

Так что в один прекрасный день я прихватил сетку, веревку и одеяла и пустился в путь. Выбрал симпатичное дерево на опушке леса и перекинул веревку через нижний сук. Подтянуться на руках и взобраться на дерево мне теперь было раз плюнуть. Я отыскал две горизонтальные ветки – покрепче и поближе друг к другу – и привязал к ним сетку. И вернулся туда под вечер.

Только-только я устроил себе матрас из сложенных одеял, как внизу распищались сурикаты. В чем дело? Я раздвинул листву и пригляделся. Окинул взглядом все вокруг, до самого горизонта. Ну, так и есть, не почудилось. Сурикаты улепетывали со своих пастбищ во всю прыть. Все несметное племя снялось с насиженных мест и устремилось к лесу – спинки выгнуты дугой, лапки мелькают так быстро, что и не различить. Я задумался было, какой еще сюрприз они преподнесут, как внезапно увидел с ужасом, что рыболовы от ближайшего ко мне озерца уже окружили мое спальное дерево и карабкаются вверх. Ствол захлестнула волна сурикат – казалось, их не остановить ничем. «Сейчас набросятся на меня», – мелькнула мысль; так вот почему Ричард Паркер ночевал в шлюпке! Днем эти сурикаты кротки и безобидны, но под покровом ночи своей объединенной мощью изничтожат любого врага без пощады. Жутко – и возмутительно! Продержаться так долго в одной лодке с четырехсотпятвдесятифунтовьм бенгальским тигром, чтобы принять презренную смерть от каких-то двухфунтовых сурикатишек? Нет, это уж чересчур. Несправедливо – и слишком нелепо.