Головы Стефани (Прямой рейс к Аллаху) - Ромен Гари

Их одежды — туники из грежи, с глубокими вырезами по бокам — ничем не походили на бурнусы жителей пустыни; лишь небольшие черные лошади напоминали о пастбищах Счастливой Аравии, Arabia Felix римлян, Аравии Йемена, откуда и началось великое арабское завоевание. В конце колонны скакал дворцовый страж, ведя в поводу вторую лошадь; сидевший на ней всадник издалека походил на яркую куклу, завернутую в парчу и шелк. Когда кавалькада приблизилась, Руссо понял, что разноцветная кукла была закутанной в покрывало женщиной, у которой на виду оставались лишь черные глаза и крошечные ступни, обутые в красные туфли. Он тщетно искал объяснение ее присутствию, и свет уже было забрезжил в его мозгу, когда он услышал позади себя незабвенный голос, который пел:

Мой милый за море уехал

Мой милый за морем живет…

…Ах, кто же его мне вернет![108]

Похоже, смесь ката с виски хорошо подействовала на Стефани. Она стояла с бутылкой в руках под манговым деревом среди спящих вечным сном; павлины и горлицы на ветвях, украшенных блестящими листьями, довершали картину, сообщая жизни и смерти те последние контрастные штрихи, без которых не бывает настоящей красоты. Десять тысяч долларов пропадает зазря, подумал Руссо: сумма, которую получил бы фотограф, окажись он тут и запечатлей Стефани на этом фоне в платье от Живанши…

Мой милый за море уехал,

Мой милый за морем живет…

…Ах, кто же его мне вернет!

Руссо счел, что время дискуссий прошло. Он подошел к Стефани, взял ее за плечо, понял, что идти она вряд ли сможет, поднял ее и понес во дворец.

— But I love it![109]— протестовала она. — I simply love it![110]Мне нравится! Мне нравится!

Он уложил ее на постель и мягко отнял у нее бутылку.

— У вас жар, и вы бредите…

Стефани все это совсем не понравилось:

— А я хочу посмотреть… там будет еще что-то интересное… и я хочу посмотреть!

— Вы и так достаточно видели.

Он вышел на балкон.

Молодая шахирка семенила в сторону дворца, а за ней шел Мурад. Старый правоверный исполнил свой обет и сейчас получит награду.

Али Рахман стоял в тени мангового дерева, уперев руку в бок и выставив вперед ногу; он слушал почтительные речи деревенского старосты. Молодой «демократ» явно не утратил поддержки своих будущих избирателей…

Около дюжины всадников слезли со своих коней и теперь с оружием в руках прочесывали пальмовую рощу. Раздались выстрелы, и несколько бин-мааруф вышли с поднятыми руками, подталкиваемые сзади прикладами. В своих белых одеяниях они походили на официантов из гостиницы «Шепардз» в Каире…

Солнце уже стояло в зените, но жара, похоже, никак не сказалась на рвении горлиц. Никто больше не отгонял грифов, и пара десятков птиц уже сидели на трупах. Языки черной лавы были единственным темным пятном на этой картине.

Руссо подумал, что после полувека воздержания Мурад, несмотря на свой возраст, появится еще не скоро.

Вернувшись в комнату, Руссо повалился на постель рядом со Стефани, которая спала ангельским сном, приоткрыв губы в блаженной улыбке. Прежде чем уснуть, он долго смотрел на нее, чтобы гарантировать себе приятные сны…

Когда он проснулся, солнце уже клонилось к закату. Прохлада гор долетала до них легкими дуновениями, в которых угадывалась близость источников, мхов и пропастей. Было лишь пять часов, но высившаяся на западе гора в полторы тысячи метров уже принялась за солнце, и казалось, что по небу раскиданы его сверкающие обломки. Стефани еще спала. Руссо ощущал ломоту в теле, какая бывает после беспокойного сна. Он потихоньку встал, вышел на балкон и оперся о балюстраду.

С десяток бин-мааруф со связанными руками и коленями ждали своей участи под черными скалами. Там и сям бродили верблюды, а в пальмовой роще раздавалось конское ржание.

Мурад стоял на коленях посреди песчаной арены. Рядом с ним — Али Рахман с саблей в руке…

— Что происходит?

Стефани появилась рядом, и Руссо не успел разыграть старшего брата-защитника и заставить ее отвернуться…

Али стоял, расставив ноги, держа обеими руками саблю, острие которой было повернуто к земле.

Слышался голос Мурада, читавшего молитву.

Небо над ареной сияло всем блеском исчезнувшего солнца.

Все было проделано с ловкостью, аккуратностью и со стилем, внешним выражением которых является экономность и непринужденность движений. Сабля описала полукруг, причем в неожиданном направлении, слева направо, и голова Мурада, как будто сброшенная с шеи скрытой пружиной, прыгнула на двадцать сантиметров в сторону, обратную движению оружия, а затем упала на песок. Точность, быстрота и изящество удара были таковы, что тело не утратило равновесия и так и осталось, коленопреклоненное, сидеть на пятках, с болтающимися руками и чуть развернутыми наружу ладонями… Это был жест жертвоприношения.

Мастер отлично обучил воспитанника своему искусству.

Приемник, скрытый крыльями грифов, передавал, по всей видимости, речь какого-то политика — об этом можно было судить по пылкому и хрипловатому тону. В рассказе Стефани о ее поездке в Хаддан, за публикацией которого последовала нота протеста от посла Тевзы в Вашингтоне, приемник, который безмятежно продолжал свое звуковое существование на поясе мертвеца и под когтями грифов, забавно именовался «радиостанцией бин-мааруф».

А пока она ограничилась тем, что закрыла глаза, сжала кулаки и повторяла подобие молитвы, изгоняющей злых духов, призывая себе на помощь все, что еще способно противостоять мужскому началу, мачизму, жестокости, суровости и тысячелетним традициям мщения через кровь и правосудия через смерть…

— Баленсиага, — стуча зубами, бормотала она с пылом, который вобрал в себя отчаянную потребность укрыться в мире, как можно более далеком от этого ужаса. — Баленсиага, Кристиан Диор, Живанши, Курреж…

— Они собираются организовать здесь музыкальный фестиваль, — в бешенстве сказал Руссо. — Уже подписали соглашение с крупной французской туристической компанией…

Али вонзил саблю в землю и теперь медленно удалялся от обезглавленной фигуры, сидевшей на пятках, с болтающимися руками, — она напомнила Стефани фигуры бонз, что устраивали во Вьетнаме самосожжение, обливая себя нефтью…

— Все же это не такое варварство как лейтенант Келли[111]и расстрел деревни Май Лай, — прошептала Стефани, продолжая заботиться об объективности, непредвзятости и законности, без которых не бывает чистой американской совести…