За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - Роберт Круз

В отличие от бюрократов в Казани, Самаре, Оренбурге, Уфе, Астрахани и повсеместно, которым приходилось соперничать с многовековой официальной исламской иерархией, степные власти воспользовались своими более широкими возможностями для разработки новых институтов и новой политики. Критики указывали на институционализацию ислама как на самое главное препятствие для «русификации» степи и «устранения мусульманских начал». Они заявляли, что только ислам стоит на пути трансформации, которую должны принести колонизация и более тесная интеграция степи и ее населения в административную и культурную жизнь империи.

С постепенным водворением в степи русских поселений и умножением русского населения, под влиянием русского управления, суда, торговли и промышленности, с распространением русских школ и особенно с введением воинской повинности, киргизы несомненно должны со временем обрусеть, и в значительной своей части прийти к оседлости и христианству.

В меморандуме рекомендовалось, чтобы предлагаемое законодательство избегало какой-либо регламентации религиозных дел казахов, следуя образцу уложения 1867 г. для Туркестанского генерал-губернаторства, которое лишало казахских мулл какого-либо «официального значения»[367].

* * *

Вопреки рекомендациям этого последнего меморандума уложение, вступившее в силу в 1891 г., стандартизировало порядок назначения мусульманских духовных лиц. Устав Акмолинской, Семипалатинской, Семиреченской, Уральской и Тургайской администраций вновь подтвердил политику ограничения числа мулл до одного на городской округ (территорию, включавшую от одной до двух тысяч кибиток), причем муллы должны были набираться из местного населения. Как указывали казахские критики, эта политика позволяла иметь лишь одного муллу на территории величиной с Францию. Общинам требовалось разрешение губернаторов на строительство мечетей, причем за их содержание отвечали только добровольно согласившиеся члены общин. В их содержании не могли участвовать мусульманские благотворительные фонды, потому что устав запрещал их на этой территории[368].

Таким образом, правительство вновь подтвердило такую меру государственного контроля, как зависимость мулл от одобрения местных губернаторов. Но подход, развитый во внутреннем меморандуме 1887 г., все равно оказал значимое, хотя и непрямое, влияние. Его формулировка проблемы религиозной терпимости соответствовала взглядам царских чиновников в степном генерал-губернаторстве: местная администрация должна заниматься религиозными делами «азиатских инородцев» не «в виде закона, а в качестве административных распоряжений, не подлежащих гласному обнародованию в установленном для законов порядке». Объяснялось, что секретность необходима, «в виду того, что всякие ограничения религиозной свободы и стеснения духовенства легко могут быть понимаемы и толкуемы, как преследование мусульманства и религиозная нетерпимость, что весьма неудобно для влияния нашего в соседних мусульманских странах восточной и южной Азии»[369].

В конце XIX – начале ХХ в. тайные «административные распоряжения» стали играть все более важную роль. Они превратились в основной инструмент закрытия мечетей и исламских школ, взятия клириков под полицейское наблюдение и арест. Губернаторы и местная полиция заявляли, что не нарушают ограниченной правовой основы веротерпимости, но в то же время под прикрытием административных указаний ограничивали исламские практики, не подрывая в открытую геополитических целей, которые ассоциировали с веротерпимостью.

В 1890‐х гг. власти перешли к политике плотного регулирования и наблюдения за небольшим числом утвержденных государством мулл у казахов, но дискуссии о соотношении обычая и религии продолжались. В 1890 г. официальная «Киргизская степная газета» выпустила передовицу, где поставила вопрос: «Нужен ли для киргиза суд биев?»

Редакция отвечала утвердительно, настаивая, что разрешение тяжб перед «судом биев и стариков» было естественным развитием внутренней жизни казахского общества, в котором «все ссоры, обиды, драки и другие дрязги» разрешались посредством этого института. Она доказывала: «Каждый бий и старик при разбирательстве дела считает священным долгом оказать тяжущимся полную беспристрастную справедливость». Спокойствие и порядок в суде биев противопоставлялись в статье шумной процедуре «в наших низших полицейских инстанциях», которые казахи считали «диким» и «боялись, как огня». Автор доказывал, что при данных условиях был «мыслим» только такой тип суда, и убеждал читателей «радоваться тому, что киргизы до такой степени привязаны к народным своим обычаям, что при разбирательствах и решении дел прибегают к ним, а не к шариату». В передовице оптимистично утверждалось, что люди орды обращаются к мулле и шариату только в делах о наследстве и разводе, а все остальные споры и тяжбы выносят на суд «почетных лиц», которые разбирают дела «по народным обычаям»[370].

Другие наблюдатели отрицали эту картину жизнеспособности обычного права у казахов. В 1892 г. Н. А. Дингельштедт, эксперт по мусульманскому праву, несколько лет служивший в кавказской администрации, раскритиковал в «Журнале гражданского и уголовного права» склонность чиновников «идеализировать патриархальную прелесть обычного суда». Дингельштедт утверждал, что «привилегия» жить «по адату» оставила «народ и именно киргизы недовольны своим судом». Он доказывал, что после 1867 г. в этих судах нельзя найти ни беспристрастного правосудия, ни чего-либо «основанного на обычае». Вместо «старого адата» казахи столкнулись с «какой-то смесью, где есть обрывки и шариата, и русских законов, но где главным элементом является произвол»[371].

Дингельштедт отступил от точки зрения, принятой у чиновников степного и туркестанского генерал-губернаторств, объявив, что «обычный суд отжил свой век» и что на смену ему должен наконец прийти мировой суд. Дингельштедт был одним из немногих управленцев, кто считал период после установления царской администрации временем смут и раздоров, когда казахские общины страдали от конфликтов нового типа. Многие казахи усвоили новые формы оседлой жизни, а регуляция и административная практика непреднамеренно трансформировали их суды, которые ныне стали «только по названию обычными». Раньше казахи приглашали бия для разрешения споров между собой, а теперь выборы, введенные царским законодательством, создали «бий правительственный, утвержденный губернатором, украшенный особым значком». Дингельштедт изображал эту перемену как «почти полную утрату обычая». И, что гораздо важнее, по его утверждению, это привело к «падению правосудия», так что «народ, в несколько миллионов душ, тоскливо мечется, отыскивая не столько утраченный адат, сколько правый суд и справедливость»[372].