Крылья империи - Владимир Коваленко

Оставалось — или начинать настоящую осаду Зимнего, или — думать.

И нужная мысль пришла. Офицер решил купить тульскую нарезную винтовку. Засесть на крыше и застрелить императора издали, с полуверсты. Беда была одна — денег не было. Поместье, еще до смуты трижды заложенное, отошло в казну. А из полка, стоящего на Волыни, пришлось дезертировать. На Волыни-то император не водился. А потому большой проблемой стали десять обычных золотых рублей — именно столько стоила нарезная винтовка.

В отчаянии Грустилин ходил по городу, не ел, не спал и стал вовсе похож на привидение. Носил мундир своего бывшего полка, потому как штатской одежды купить не мог, а сменять поношенную форму на какие-нибудь лохмотья не позволяла шляхетская гордость. А потому попался патрулю, но разжалобил строгих офицеров при касках и бляхах на груди сказкой о поиздержавшемся командировочном, которому не на что вернуться в расположение. Ну не пешком же идти на Волынь! Грустилин едва не плакал от неподдельной жалости к себе, и ему поверили. Отпустили.

Этот случай навел его на поистине блестящую идею — написать письмо на имя командующего округом и попросить у него десять рублей на дорогу. Но Миних, уже пять лет как бессменно руководивший армией прикрытия столицы, как и строительством укреплений, был в дурном расположении духа. «Прогулял — страдай», — написал он на прошении. Грустилин не успокоился и направил прошение главковерху. Князь-кесарь только черкнул перышком поперек — мол, отказать. Следующая слезница легла на стол к императору Ивану Антоновичу, но бывший страдалец руководил ликвидацией униатской церкви, работал допоздна и попросту заснул, взявшись за это прошение. Заботливый секретарь решил, что это форма отказа…

Неизвестно, шевельнулось ли хоть что-нибудь в душе бывшего прапорщика Грустилина, когда он писал прошение императору Петру Федоровичу. Скорее всего — нет. Эта простая натура не была в состоянии испытывать сложных чувств. Воспитанный европейцем, всю свою недолгую жизнь проведший в России, Грустилин не понимал ни книг, которые читал по-французски и которые никак не относились к окружающей его реальности, ни мира, который был вокруг и белькотал по-русски. Скорее всего, он считал, что это совершенно правильно, когда орудие тираноубийства приобретается на средства самого деспота. Свои десять рублей он получил от будущей жертвы и уверенно направился в оружейную лавку. Одна винтовка, пять патронов. Три — на учебу. Один — врагу. Еще один на случай, если не удастся скрыться.

Стрелять решил с крыши недостроенного Кольца, в чем был свой юмор: это здание, хотя и предназначалось для высшего военного командования империи, основным своим назначением имело отнюдь не поселение генералов поближе к Зимнему, чтобы под очами государевыми ходили. И не для того, чтобы Петру и Ивану было ближе добираться до своих подчиненных. А чтобы закрыть дворец от остального города толстыми и высокими стенами, с прокладкой из верных людей между. Закрыть от возможных выстрелов.

Блестящий пример дотошности Виа Тембенчинской. Раз есть оружие, способное сделать что-либо, например попасть за полверсты в пятак, необходимо исходить из того, что рано или поздно оно будет применено супостатом. И не стоит ждать первого применения, чтобы начать беречься. Во всяком случае не тогда, когда речь идет о жизни императора. Грустилин, не именовавший Россию иначе, чем «эта страна», по крови все-таки был русским. Иначе не выбрал бы подставкой под локоть средство борьбы со снайперами. Пусть и недостроенное пока.

Ирония не состоялась — Грустилина схватили кирасиры, охранявшие стройку. Официально — от раскрадывания строительных материалов, воровства, в стране популярного и совесть русских подданных отчего-то не отягощающего. Схватили — не тогда, когда он, дав копеечку сторожу, зашел взять немного извести. И не тогда, когда полез по лесам наверх. А когда достал из свертка винтовку и стал устраиваться поудобнее.

Теперь его надо было допрашивать. И, поскольку речь шла о покушении на царя, без Виа было никак не обойтись.

— Меня подмывает вспомнить основную профессию, — заметил Баглир, потягивая тем вечером рейнвейн в компании фельдмаршала. — Ведь здесь все простейшие наши трюки получаются. Даже старый добрый шомпол в ухо. Но все они попахивают зверством.

— Дать заговорщикам убить императора — еще большее зверство, — возразил Миних, подвигая ноги ближе к камину. — Но я тебя вполне понимаю. Неэтичное решение очень часто еще и просто неправильное.

— Именно. А ничего другого в голову-то и не приходит, — Баглир постучал по голове, показывая, как каучуково отскакивает рука от пустой жестянки, и издал стеклянный звук. — Видите ли, дед нашего Петра ухитрился заложить основы настолько странной системы, что ему и в голову не пришло, что дело может пойти не так, как он хотел бы. Ну да, бегать по вантам в голландском или немецком костюме удобнее. Насчет воевать на суше — не уверен. Кстати, мы в воинской форме уже вернулись к традициям, обогатив их европейским галуном. Что отнюдь не лишне. Переодев тело, принялись наряжать мозги. Читать чужие книги. О чужих ситуациях и чужих проблемах. В результате в большом количестве получились не люди, а холуи, причем холуи чужие. Великий тут не виноват, ибо литература техническая, например учебник по кораблевождению или металлургии, изучает природу, общую для всех морей и стран. Книжечка по воинскому делу, правда, уже завязана на характер народа, поскольку армия состоит из людей. Теология и метафизика уже сильно зависят от характера автора и принятой народом логической системы. Но есть еще философия приземленная, как у большинства так называемых энциклопедистов. И есть романы. Вот они и формируют человека, который мыслит категориями другого общества — а живет в этом. И живет нормально. Как подданный сразу двух стран.

Подобное двоедушие было бы и неплохо, но две полноценные души в одного человека не влезают. Оба существа — и европеец, и русский — получаются ущербны и нежизнеспособны. Европеец получается этаким чистым разумом, лилейной нежности экстрактом человека. Мыслю, рассуждаю — но ничего толком не делаю, ибо голова у меня на одном этаже — а руки на другом. Кое-что могут по привычке, на ощупь. А как не на ощупь, а как новое, например хозяйство без рабов, — тут и обжигаемся. Да еще голова мешает, что-то видит — но не там и не то. Лечить же хотят не себя, а Россию. Не такая она, видите ли. Умом ее не понять. Русские — понимают. Немцы, кто поумнее да не слишком заносчив, чтобы дать себе такой труд, тоже понимают. А непонимающие норовят согнуть страну под себя. А она не хочет! Тогда — колонизировать. Великий ввел полное рабство, до него тоже западники народ закабаляли. И все как один — поборники свободы. Один наш Третий, слава богу, тиран и немец. А Иван — русский без западного лоска. И оба — как колья в заднице у двудумов.

— Это так, но в чем здесь вопрос?

— Двудумы плодятся. А немцы, глядя на них, тоже начинают задирать нос к облакам — и на руки не смотреть. У нас много работы для зрячих и очень мало — для слепых. И все неудавшиеся цареубийцы — из этих. Я бы их перебил — но ведь это почти весь образованный класс общества. А людей не хватает. Лучшие, что есть, и те какие-то… Кроме, пожалуй, кирасир. Что делать-то?