Кровь времени - Максим Шаттам

Довольно дурацких теорий! Джереми аккуратно скатал папирус и положил свиток в карман пиджака. Собрался уже зайти в вагон, но вдруг остановился так резко, что чуть не упал: дверь открыта… Подходя к дому, он не обратил на это внимания. Алкогольные пары мигом покинули его сознание. Джереми максимально сосредоточился — как раз вовремя. Он услышал тихий шелест шагов по ковру. В комнате кто-то осторожно передвигался…

Фрэнсис Кеораз… Марион была почти разочарована: его виновность казалась слишком очевидной. Однако, как подчеркивал Джереми, реальность часто бывает достаточно простой. Никаких драматических поворотов в последний момент, никаких дьявольски хитрых махинаций, лишь банальная последовательность действий определенной личности, обернувшаяся трагедией.

Из опыта работы секретаршей в парижском Институте судебно-медицинской экспертизы Марион знала, что расследование уголовных преступлений крутится в основном вокруг одного и того же — это история ревности, алчности и похоти. РАП — большинство жестоких убийств происходит из-за них; РАП: Ревность, Алчность, Похоть. Либо одно, либо другое, либо третье чувство (а иногда сразу два, а то и все три) руководит если не разумом, то рукой убийцы. Исключение составляют серийные убийцы: эти — совсем другие. Их невозможно сравнить с прочими преступниками. Образ их мыслей порой не имеет ничего общего с важнейшими представлениями криминалистики о сущности розыска и стадиях развития личности, о душевном равновесии, об инстинкте самосохранения. Однако почти все преступления, если они совершены не этими ненормальными монстрами, тем или иным образом связаны с одним или несколькими мотивами из троицы РАП: РАП повелевает — человек делает.

Кеораз замешен совсем из другого теста. Марион нарисовала такую картину: на фоне синдрома властолюбия, в значительной мере подорванного постоянными личными успехами, садистские желания, которые раньше богачу удавалось подавлять, превратились в навязчивую идею; властолюбие и садизм смешались, породив извращенную жажду разрушения. Марион, быть может, слегка сгустила краски, но чувствовала гордость за составленный психологический портрет. Она вспомнила об американской писательнице, авторе детективов Патриции Корнуэлл: та работала оператором ЭВМ в морге, а затем воспользовалась всем, что узнала и услышала за то время, для создания собственных литературных произведений. «Впрочем, я не так талантлива и, главное, не так богата!» — подумала Марион.

В конечном счете Джереми Мэтсон с самого начала почувствовал, кто является истинным виновником преступлений. Несколько секунд Марион боролась с соблазном провести собственное расследование — добраться до интернета и выяснить, чем кончилась эта история. Однако тут же отбросила эту идею — ей оставалось прочесть совсем чуть-чуть. Кто же расскажет об эпилоге этой насыщенной действием драмы лучше человека, принимавшего в событиях самое активное участие. Еще два десятка страниц — и она узнает все.

А что же сказать о гул? Марион плыла по течению истории; задавала себе вопросы исключительно о Джереми и не пыталась самостоятельно разгадывать загадки, даже когда была в состоянии проникнуть по крайней мере в некоторые тайны. Теперь у нее появилось время определить суть проблемы. Гул… Конечно, речь шла о человеке, а не о демоническом существе; этот человек страдал от заболевания, из-за которого у него сгнила кожа. Сначала Марион подумала о проказе, как и предполагалось в рассказе Джереми, но это было ошибкой. Теперь ей удалось вспомнить название болезни, которая до сих пор, даже в наши дни, продолжала губить людей, особенно в Африке. Это нома,[82]страдание в чистом виде. Недуг, подобный гангрене, поражающий ткани рта и лица. Марион вдобавок вспомнила и о том, что видела телепередачу, посвященную этой ужасной болезни, а после того перепечатывала пространный отчет о симптомах номы. Этот отчет предназначался для того, чтобы стать методическим пособием для всех больниц и судебно-медицинских служб страны. Поводом для его составления послужило то, что нашли младенца, умершего от этой болезни, в смрадном, заброшенном доме в одном из парижских пригородов.

Пришло ей на ум и латинское название заболевания, по-прежнему мало известного широкой публике, но от этого не менее кошмарного, — cancrum oris. Болезнь не являлась заразной; затрагивала только представителей беднейших слоев населения, вынужденных питаться несвежей пищей и жить в антисанитарных условиях. Во Франции это заболевание не встречается, за исключением единичных случаев у иммигрантов. Тем не менее экспертам удалось передать в отчете весь ужас номы: постепенное разрушение тканей тела, физическая деградация человека и связанные с этим психологические и социальные последствия. В 1920-х годах больные этим недугом исключались из общества, фактически выбрасывались на помойку и становились объектами всеобщей ненависти.

Описанный в дневнике человек, изглоданный страшной болезнью, оказался мишенью для насмешек, преследований и издевательств; в конце концов семья изгнала его. Впереди несчастного ждало существование, полное страданий: ему трудно было найти еду, перетереть ее до кашеобразного состояния; он был вынужден постоянно прятаться от людей. Ни о каком психическом здоровье в таких условиях говорить не приходилось: как личность этот человек был полностью разрушен.

Марион представила себе жизнь, которую он вел. Конечно, зверских убийств детей это никак не оправдывало. Однако самым драматичным моментом в размышлениях женщины оказалось понимание того, откуда взялась способность безжалостно расправляться с невинным существом. Несчастный долго не мог решиться на такое. Конечно, он ненавидел других людей, особенно детей, которые, безусловно, смеялись над ним и при этом на самом деле боялись его. Джереми прекрасно обозначил суть проблемы: охотник в его душе помог ему тщательно проанализировать процесс возникновения монстра в человеке. Расследование фактически подошло к завершающему этапу.

Марион вернулась к чтению, накрыв ноги одеялом, чтобы согреться. Буря практически рассеялась, но ветер продолжал завывать на улице с неизменной яростью и немедленно просовывал внутрь аббатства свои длинные лапы, как только где-нибудь появлялось подходящее отверстие. Пронзительные стоны метались по переходам, скапливались внутри винтовых лестниц, как будто это были огромные небесные флейты; свист заполнил все здание Лa-Мервей. Внезапно ветер прекратился. Каменные трубы опустели, щели под дверями, служившие ему ртом, замолкли. Невидимый мастер перестал точить свои стамески, в роли которых выступали ступени лестниц.

В наступившей тишине Марион услышала старательно приглушаемое кем-то звяканье ключа о замочную скважину и замерла: ее что, запирают? Звук доносился со стороны двери напротив, в конце прохода, расположенного выше уровня зала. Через эту самую дверь Марион вошла в зал полтора часа назад; прекрасно помнила, что закрыла ее за собой на ключ. Значит, кто-то пытался открыть эту дверь — очень осторожно, чтобы остаться незамеченным. Пытаясь замаскировать свое присутствие, этот человек успешно пользовался завываниями ветра. Кто-то находился по ту сторону двери. Нет сомнений — это вновь таинственная фигура в капюшоне. Сходство между этой фигурой и гул, бродившей по улицам Каира в 1928 году, учитывая совершенно разные обстоятельства, выглядело довольно забавным, хотя Марион было не до смеха.