Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника - Армин Шейдербауер

В течение нескольких следующих недель у меня держалась очень высокая температура. Я лежал на койке без соломенного матраса и без одеяла, одетым в свою форму и укрывшись старой шинелью. Товарищи были на работе, дни были мрачными, и Бог свидетель, я чувствовал себя брошенным. Весов в лагере не было, но по все более выступавшим костям я замечал, что терял в весе. Зеркала у нас тоже не было, и я не видел, каким я стал. Однажды, поднявшись с койки, я увидел, что мои колени стали толще бедренных костей. Я превращался в скелет и был похож на заключенных концлагерей, которых впоследствии увидел на фотографиях.

Всю зиму, больной и слабый, я оставался в лагере. Работать я не мог и не работал. Говорили, что эта зима с температурой до минус 15 для Восточной Пруссии была еще не слишком суровой. В комнате у нас была печка, так что, по крайней мере, холод не добавлялся к голоду. В этой тесной комнате было еще и чувство товарищества. Не было случаев, чтобы кто-нибудь вел себя исподтишка. Правда, было одно исключение. Этим человеком оказался не кто иной, как бывший окружной судья и обер-лейтенант резерва. Однажды люди увидели, как он отпивал суп из котелка товарища, когда он нес его из столовой. Все видели, как его мучает совесть, и этот случай не обсуждался.

Удручающим образом подействовало на нас поведение другого человека, господина Раухфуса, бывшего полицейского чиновника из Потсдама. Он договорился с русским охранником обменять чудом сохранившиеся у него часы на еду, и в частности на банку американской тушенки. Тягостно было знать о существовании этих припасов, и, наверное, столь же тягостно было на душе у Раухфуса, когда он поедал их в одиночку! Однако чувство товарищества уже не распространялось на то, чтобы угостить других хотя бы кусочком на кончике ножа!

Среди нас был некий Тео Крюне, обер-лейтенант артиллерии. Раньше он жил в Лейпциге, был сыном советника юстиции и сам являлся юристом. Время от времени он с гордостью рассказывал нам о своем отце и о его высоком профессионализме. После возвращения на родину от Пауля Эберхардта я узнал о том, какая страшная судьба постигла семью Крюне. Во время учебы в артиллерийском училище в Ютеборге он познакомился с девушкой из соседнего городка Калау и женился на ней. Семья Крюне решила, что в этом маленьком городке под Берлином было безопаснее, чем в разбомбленном Лейпциге, и переехала в дом родителей его молодой жены. О своей жене и маленьком сыне Крюне говорил с большим удовольствием. У Крюне были рыжие усы и замечательные голубые глаза. Это было жестоким ударом судьбы, когда бомба попала в дом, в котором проживала вся большая семья, включая тех, кто бежал из Лейпцига. В общей сложности погибло девять человек.

Пауль Эберхардт, которого я только что упомянул, был близким другом Крюне. Он был из Аугсбурга, и у него имелись родственники в австрийском городе Брегенц. Это навело его на мысль выдать себя за австрийца. В лагере Хольштейн это не имело значения, но стало важным позднее, в Георгенбурге. Уже в Хольштейне я начал посвящать его в некоторые подробности австрийского образа жизни с тем, чтобы ему было легче сойти за австрийца. И действительно, ему удалось освободиться вместе с нами и вернуться домой в Баварию.

После войны, закончив учебу, я встретился с ним в Мюнхене, где после защиты диссертации он работал профессиональным психологом. Пауль был со мной одного возраста, но выглядел намного моложе. У него было кругловатое лицо с голубыми глазами, и для бывшего гимназиста он был очень хорошо образован. На самом деле, он уже изучал философию в течение одного семестра, был знаком с издательствами и хорошо разбирался в книгах. Именно он приносил книги в лагерь, когда его бригада работала в пригородах Кенигсберга.

Однажды Паулю довелось побывать в библиотеке кенигсбергского юриста Эгона Фриделя, откуда он явился с трехтомной историей нового времени издательства «С.Н. Веек». Это было первое издание, большого формата, в зеленовато-желтом переплете. Он прорабатывал эти тома всю зиму, всегда подчеркивая наиболее важные места, как это делал мой отец. Эту книгу он предложил прочитать и мне, и я до сих пор помню, как мы оба сошлись на том, что особенно трудным оказалось вступление к этому фундаментальному труду.

Вместе с нами находились еще два товарища: господин Штрауб, юрист из Аахена, и господин Корте, который был певцом, точно не помню, басом или баритоном. Корте обычно поджаривал ломтики хлеба на печке и аккуратно посыпал их сахаром из своего пайка. Личностью особого рода был господин Бом, капитан резерва, который принимал участие в Первой мировой войне. Бом называл себя поэтом-лириком, но я теперь не помню, хороши ли были его стихотворения, хотя название одного из них, посвященного восточнопрусской кухне, в моей памяти отложилось. Это был благородный человек с изысканными манерами, и выражался он литературным языком, с характерной для уроженца Восточной Пруссии раскатистой интонацией. Я бы назвал его поэтом восточнопрусского диалекта. Чувствовалось, что габель его родного города явилась для него сильнейшим потрясением.

К 13 января 1946 г., когда мне исполнилось 22 года, я уже настолько поправился, что смог ходить. Это было воскресенье. Я запомнил этот день, потому что именно тогда нам в первый и единственный раз положили в суп мясо. По распоряжению старшего по лагерю, я получил дополнительную порцию, которую я на глазах своих товарищей проглотил без малейшего угрызения совести.

После обеда я заметил, что вместе с нами не ел Фриц Зейрль, ветеринар и судетский немец. Никто не мог объяснить, почему он был уже сыт. Но время от времени русские забирали его из лагеря, и мы подумали, что он поел у них. После того как его расспросили об этом, он показал нам два сжатых кулака и ответил: «Вот такие каверны!» Он имел в виду каверны в легких у лошади, которую он лечил и которую пришлось забить.

Мой первый выход за пределы лагерного забора состоялся в январе или феврале. Скончался один товарищ, которого надо было похоронить. Господин Каль, старший по лагерю, взял меня с собой. Мы отошли на несколько шагов от ворот, до того места, где уже была выкопана могила. Она находилась рядом с живой изгородью. Тело положили в мелкую яму, и обер-лейтенант прочитал «Отче наш». Могилу засыпали, и мы вернулись в лагерь.

Мои последние воспоминания о Хольштейне относятся к марту или апрелю 1946 г. Тогда мы получили указание обнести лагерь забором из колючей проволоки. Русские доставили столбы высотой более двух метров и большое количество мотков «колючки». Столбы вкапывались и даже бетонировались, а потом на них натягивалась проволока. Постепенно я чувствовал, как ко мне возвращались силы, хотя я все еще мог работать только внутри лагеря. У меня появилось даже чувство некоторого удовлетворения, когда я увидел, насколько правильно я натянул проволоку, после того как были забиты столбы.

Работой руководил русский капитан по фамилии Миронов. Это был самый дружелюбный русский из тех, кого я встречал в плену. Ему еще не было 30 лет, и он был добрым и вежливым. Голубоглазый и черноволосый, он был ниже меня ростом и немного говорил по-немецки. Но постоянное «скоро домой», звучавшее из его уст, было не более убедительным, чем эти же слова, произносимые другими русскими. Хотя, несомненно, это говорилось вполне искренне.