Записки еврея - Григорий Исаакович Богров

въ самомъ разгарѣ моихъ занятій, я услышалъ голосъ моей матери на дворѣ, и вмигъ вспомнилъ, что хамецовой водой я отрафилъ всю посуду. Я засуетился, чтобы вылить воду и скрыть слѣды моего богопротивнаго поступка, но такъ торопливо взялся за дѣло, что опрокинулъ столъ. Вся посуда полетѣла и съ страшнымъ звономъ разлетѣлась въ дребезги. Въ эту роковую минуту дверь распахнулась и на порогѣ явилась мать…

Я никогда не видалъ ее такою грозною, какъ въ эту минуту Юпитеръ, собирающійся метнуть свои перуны на грѣшную землю, не могъ бы быть грознѣе ея. Я ожидалъ катастрофы; я зналъ, что мой почтенный титулъ жениха не гарантируетъ моихъ щокъ, и приготовился къ воспринятію материнскаго благословенія… Какъ вдругъ въ комнату ввалился мужикъ съ письмомъ въ рукѣ. Это былъ возница, присланный за мною изъ Л. Онъ, къ моему великому счастію, помѣшалъ грустной развязкѣ описанной мною сцены.

Сборы мои были недолги. Весь мой гардеробъ могъ бы удобно помѣститься въ глубокихъ карманахъ широчайшихъ холстянныхъ штановъ моего возницы. Все, что потребовало болѣе тщательной упаковки — это новый бухарскій пестрый халатъ, купленный мнѣ матерью для шика, и синій кафтанъ, сфабрикованный изъ шелковой покрышки материнской шубы. Мать не хотѣла ударить лицомъ въ грязь, и жертвовала своимъ гардеробомъ.

Я провелъ нѣсколько пріятныхъ дней у моей невѣсты. Пріятность эту составляла собственно не ея персона — я изъ застѣнчивости избѣгалъ ее — но ея родители, сестры, братья и многочисленные родственники обоего пола, ухаживавшіе за мною съ большимъ вниманіемъ и уваженіемъ. Въ этомъ кружкѣ маленькихъ и крупныхъ невѣждъ, я прослылъ молодымъ ученымъ, подававшимъ надежду служить украшеніемъ цѣлой семьи, въ которую я вступалъ роднымъ. Особенно импонировалъ ихъ мой музыкальный талантъ, которому всѣ безъ исключенія платили дань удивленія. Какъ все это льстило моему самолюбію! Невѣста оказывала мнѣ посильное вниманіе въ границахъ полнѣйшаго приличія, часто заговаривала со мною, но я отмалчивался сколько могъ, и дичился ея. Однажды только въ сумерки ей удалось выманить меня за ворота. Она была укутана какой-то коротенькой шубенкой и показалась мнѣ особенно хорошенькой. Мы долго молчали, поглядывая въ различныя стороны.

— Скажи пожалуйста, ты хасидъ? спросила она меня.

— А что?

— Ты совсѣмъ не смотришь на женщинъ.

— Отчего же? Я смотрю.

— Я ни разу не замѣтила, чтобы ты посмотрѣлъ мнѣ прямо въ глаза.

— Зачѣмъ же непремѣнно прямо?

— Кто любитъ, тотъ прямо смотритъ.

— Не знаю.

— Ты бы поменьше учился, да побольше зналъ.

Я обидѣлся и отвернулся.

— Ты все стыдишься, а чего? продолжала она надувшись.

— А тебѣ развѣ не стыдно?

— Чего?

— Мало ли чего?

— Чего стыдиться? Будешь мужемъ… тогда и стыдись, а теперь…

Я не нашелся, что отвѣчать.

Послѣ праздника пасхи меня отослали домой. Невѣста прослезилась, прощаясь со мною. Я былъ совершенно равнодушенъ. Мнѣ въ ней многое не нравилось, особенно рѣзкость манеръ и беззастѣнчивость, но я смотрѣлъ на бракъ съ дѣтской точки зрѣнія, и ни на минуту не задумывался надъ послѣдствіями. Я вообще замѣчалъ въ себѣ какія-то необъяснимыя противорѣчія. Благодаря Хайкелю и прилежному чтенію разныхъ книжекъ, я былъ развитѣе моей среды; мыслилъ и анализировалъ очень здраво; разсуждалъ съ Хайкелемъ и съ самимъ собою очень разумно, но развитіе это я не умѣлъ приложить къ дѣлу или пользоваться имъ на практикѣ. У меня недоставало силы придерживаться своихъ рѣшеній; мой характеръ родительскимъ и учительскимъ воспитаніемъ былъ исковерканъ, раздавленъ и изуродованъ. Мнѣ казалось, что теорія и практика не имѣютъ ничего общаго между собою, не только для меня, но и для всѣхъ людей въ мірѣ. Смѣется же Хайклъ надъ синагогическими рутинными обычаями, а между тѣмъ самъ ходитъ въ синагогу очень исправно. Сознаю же я самъ глупость и безсмысленность многихъ обычаевъ и обрядовъ, неимѣющихъ ничего общаго съ догматомъ вѣры, а выполняю ихъ буквально. Сознаютъ же люди, что нашъ квартальный надзиратель и пьяница, и взяточникъ, а все-таки льстятъ и кланяются въ поясъ его высокоблагородію. Что же это такое? Значитъ, мысленно мудри сколько хочешь, а поступай такъ, а не иначе. Ну, я и поступалъ такъ, какъ другіе поступаютъ, хотя и ясно сознавалъ, что другіе поступаютъ глупо и вредно для самихъ себя и для другихъ.

Тяжело мнѣ писать эту главу моихъ записокъ. Когда подумаю, что свадьба, бракъ, семейная жизнь толкнули меня въ житейскую преисподнюю, познакомили меня съ новыми, неиспытанными еще мною страданіями, раздорами, лишеніями и униженіями, — когда припомню все это, мое перо выпадаетъ изъ рукъ; мнѣ бы хотѣлось уничтожить всѣ слѣды этой печальной эпохи моей жизни, вырвать съ корнемъ всякое воспоминаніе о ней.

Въ началѣ осени, отецъ, мать, я и нѣсколько родственниковъ, въ двухъ польскихъ будахъ, отправились въ городъ Л. отпраздновать мое торжественное вступленіе въ новую жизнь.

Я не имѣлъ еще полныхъ шестнадцати лѣтъ, тѣмъ не менѣе мое метрическое свидѣтельство оффиціально гласило о восемнадцатилѣтнемъ моемъ возрастѣ. Я не радовался, но и не печалился. Развѣ овца, ведомая на закланіе, чувствуетъ, куда ее ведутъ? Путешествіе наше было очень веселое; мы везли съ собою собственный оркестръ, раби Левика съ компаніей и съ непремѣннымъ Хайкелемъ, паясничавшимъ во всю дорогу. На счетъ этого оркестра мать буквально условилась съ родителями моей невѣсты. Матери хотѣлось вознаградить раби Левика за мое дешевое музыкальное образованіе, а Хайкеля — за его преданность, случайными заработками. Городъ X славился разгульнбстью своихъ еврейскихъ обитателей. Мужья, жены и чада, при всякой оказіи, напивались тамъ какъ сапожники и отплясывали по улицамъ, какъ бѣшеные, по цѣлымъ недѣлямъ. Какая перспектива для раби Левика, прославившагося въ цѣлой губерніи своими заунывными еврейскими мелодіями и курьёзными казачками! Мы ѣхали на долгихъ. Для отдыха и кормленія лошадей останавливались два раза въ день, среди степи. Погода стояла великолѣпная; съѣстныхъ припасовъ мать заготовила кучу, а о водкѣ позаботился самъ отецъ, и позаботился щедро. Каждый нашъ отдыхъ обращался въ пиръ. Музыканты доставали свои инструменты и воодушевляли сытыхъ и пьяныхъ. Мужики и чумаки, плевшіеся по дорогѣ, останавливались съ разинутыми ртами, завидуя нашему счастью.

— Жидівьска свадьба! сообщали они другъ другу.

Мать ласково подзывала ихъ и угощала. Водка имѣетъ космополитическія свойства. Мужики забывали національную вражду, подходили съ шапками въ рукахъ, разсыпались въ благодарностяхъ и поздравленіяхъ. Но съ моей болѣзненной наружностью они никакъ не могли помириться.

— Що винъ у васъ такый, хворый, наче лихоманка его трясё?

— Этотъ мужикъ талмуду не учился, подшучивала мать надъ вопрошающимъ — ишь какой медвѣдь!

Иногда къ намъ приставали проѣзжавшіе незнакомые евреи. Ихъ напаивали мертвецки, и они, забывъ о цѣли ихъ путешествія, нерѣдко слѣдовали за нами впродолженіе цѣлаго дня. Всю дорогу за