Клод Моне - Мишель де Декер

Но г-н Реми был крепким стариком и сопротивлялся. Он даже кричал, но не громко. Чтобы заставить его замолчать, я подошел и зажал ему рот салфеткой. Я просто слышать не мог его стонов, поймите! Но я к нему не прикасался! Убил его Ренар! Это он убийца! Он, а не я!

— Ну да, если не считать того, что вы задушили его своей салфеткой!

— Когда г-н Реми умер, мы зажгли электричество. Вымылись в туалетной комнате, взяли деньги из ящика стола — их оказалось немного, и пошли в покои мадам.

— А потом?

— Мы быстро вернулись каждый к себе. Мы очень спешили, потому что боялись, что с минуты на минуту вернется г-н Жорж. Поэтому мы и забыли унести нож, хотя тщательно его вытерли. Это-то нас и погубило! На следующий день я по приказанию Ренара спрятал драгоценности в подвале. Он все деньги забрал себе, а мне дал всего четыреста франков. С тех пор у меня не жизнь, а какой-то кошмар. Я болен, у меня жар… Мне кажется, я схожу с ума…»

К февралю расследование завершилось. Дело было передано в суд. Разумеется, Ренар — его защищал мэтр Лагас — упорно настаивал на том, что все показания Куртуа, которого защищал мэтр Анри Роббер, — гнусная ложь. Что это именно он замыслил преступление, а его принудил к соучастию силой, пригрозив, что в противном случае выдаст его связь с племянником хозяина дома…

Наконец, судьи вынесли приговор. 20 лет каторжных работ тщедушному лакею и вечная каторга дворецкому, которого любовь к мальчикам довела до убийства. В сущности, злодеяние на улице Пепиньер следовало отнести к преступлениям, совершенным на почве страсти. За несколько дней до рокового вечера Пьер Ренар случайно подслушал разговор между супругами Реми.

— Леон должен переехать в Пасси, к бабушке! — говорил Огюст. — Я больше не желаю терпеть его присутствие в своем доме! Вы меня поняли? Пристрастия этого юноши расходятся с моим пониманием приличий!

Мысль о предстоящей разлуке казалась Ренару невыносимой. Именно в тот вечер он и решил «убрать старика».

Стоит ли говорить, что ничего похожего на подобную трагедию никогда не могло разыграться в Живерни, где за обликом всех обитателей розового дома, включая кухарок, садовников, горничных, шофера и прачек, со строгостью дуэньи следила Алиса. Впрочем, слуги никогда не жаловались. Глава дома Моне по единодушному признанию всех, кого удалось опросить, слыл хорошим хозяином.

Например, в октябрьском номере «Крапуйо» за 1931 год напечатан рассказ одной из служанок, не пожелавшей открыть свое имя:

«Я прослужила в доме Моне десять лет. Кажется, он был великим художником. И какой же порядочный человек!.. Знаете, он очень любил цветы! В доме всегда было полно цветов, и каких красивых! Вы бы только послушали, как он рассуждал о ботанике! Он мог вас целый час продержать и все объяснял, как там это все в цветах устроено, ну, всякие там пестики и тычинки…»

Цветы Моне! Отныне он посвящал большую часть времени запечатлению лилий, украсивших поверхность нового пруда. Лето 1903 года выдалось гнилым, но он не опускал рук:

«Работаю как одержимый, урывая время между двумя ливнями. Пока это всего лишь наброски, но, надеюсь, мой труд принесет плоды…»

Основной темой его картин становятся лилии. А вот на то, чтобы пройтись кистью по незаконченным картинам из цикла «Темза», времени почти не находится. Впрочем, выкраивать часы для работы ему становится все труднее, потому что в семейной жизни одно событие следует за другим.

8 октября Жермена, теперь носившая имя г-жи Салеру, произвела на свет девочку. Случилось это «в доме г-на К. Моне, деда с материнской стороны, присутствовавшего при рождении ребенка в качестве свидетеля».

12 декабря — снова свадьба. Жан Пьер женился на Женевьеве Костадо и намеревался открыть собственную авторемонтную мастерскую в Верноне, в доме 105 по Парижской улице. Крупные неприятности свалились на Жака — неудачника из Сен-Сервана, ухитрившегося вляпаться в какое-то темное дело. У него в руках оказалось некое секретное досье, сулившее ему массу осложнений. Насмерть перепуганная Алиса потребовала от мужа привлечь Клемансо, чтобы тот помог ее мальчику выпутаться из опасного положения.

Многое отвлекало Моне от работы. В деревне теперь постоянно толклись — к вящему удовольствию четы Боди, заметно расширивших свое заведение, — пресловутые «янки», жаждавшие во что бы то ни стало познакомиться с «мэтром», выслушать его советы, наконец, устроиться с мольбертом в тех же местах, где писал он. Правда, их настойчивость редко достигала цели.

— Я специально поселился в деревне, чтобы меня никто не беспокоил. Делайте как я: работайте, ищите…

Но все же какой парад имен! На берегах Эпты побывали все американские импрессионисты — Мюррей Кэбб, Оливье Херфорд, Дьюхарст, Николь, Паркер, Райтмен, Уильям P. Ло, запечатлевший на своих работах Монетный двор Нового Света… Они писали полотно за полотном. Одни приезжали на выходные, другие — на все лето, некоторые и вовсе оставались здесь жить. Янг, например, приобрел старую мельницу и переоборудовал ее в восхитительный коттедж. Скульптор Макманниз купил старую ферму, когда-то принадлежавшую белому духовенству и известную в округе как «Монастырь», и устроил в ней мастерскую. Мисс Уиллер открыла школу живописи для молодых американок, желавших научиться работать на пленэре. Одним словом, жизнь в Живерни бурлила…

— Возможно, Моне и в самом деле отличался несносным характером, — вспоминала Жермена Тенон[180], — но ведь и его надо понять! Разве мог он позволить себе терять время на пустые разговоры! Поставьте себя на его место!

Жермена Тенон — в те годы совсем молоденькая учительница — по просьбе миссис Холдин, муж которой тоже писал в деревне картины, занималась с ее дочерью Энн французским языком. Холдины жили по соседству с Моне. Маленькой проказнице Энн удалось в конце концов «приручить дикаря», которого она называла «дяденькой».

— Однажды утром, — продолжает Жермена Тенон, — я стояла возле зеленой двери, ведущей в дом Холдинов, собираясь войти, как вдруг дверь открылась и мне навстречу вышел какой-то человек. Вначале я увидела только большую соломенную шляпу и длинную седую бороду и только потом заметила на лице улыбку, заставлявшую блестеть глаза и разгладившую его морщины. Он остановился в позе моряка, озирающего горизонт, и обратился ко мне: «Вы, по всей видимости, к юной леди? А, понимаю, вы приезжаете из Вернона обучать ее нашему прекрасному языку! Это хорошо, а то она кроме пары-тройки ругательств так ничего и не выучила! Вы уж постарайтесь объяснить ей, как называются цветы, что растут у меня в саду…»

Вряд ли милейшая Жермена Тенон, весьма далекая от ботаники и предпочитавшая картинам Моне книги Лаваренды, оказалась в состоянии просветить свою маленькую ученицу относительно того, чем отличаются друг от друга аубриета и аканф, голубое плюмбаго и мак, малопа и гайлардия, ипомея и львиный зев, лаватера, цинния и петазита широколиственная, не говоря уже о рогозе, медвежьих ушках или дикорастущих розах…