Новый посол - Савва Артемьевич Дангулов

Проходил день, другой. В доме кончалась кукурузная мука, и дети переселялись от сковороды к окну: когда под окном встанет кургузая лошаденка с доброй мордой, обросшей инеем?

Недолго пришлось ждать первого слова Фижецук. Она сказала: «Нама...» Да, чтобы не обидеть нану и маму, она соединила два слова: «Нама». Мы, дети, долго смеялись, а нана сказала, тоже смеясь: «Пщящ уш... Умная девочка...» А потом Фижецук стала расти, и нана отдала ей свой широкий пояс, тот самый, который она носила, когда была девушкой. «Вот вырастешь, Фижецук, и наденешь этот пояс... будешь настоящая адгепщящ». Фижецук взяла пояс и обвила его вокруг себя почти три раза — ей не было тогда и восьми лет, и она была тоньше пшеничного стебля.

А потом случилось событие, о котором так часто думали в семье и не считали нужным скрывать от Фижецук: нельзя, чтобы все это застало ее врасплох. Помните, в записке, подоткнутой за солдатский ремень: «Отвоююсь — приду». Война давно кончилась, а солдата не было. Жестокая пуля его подсекла, или сыпучими снегами привалило, или прочно лег он на госпитальной койке?.. Сколько лет уже прошло, нак кончилась война, а его не было. В коричневой шкатулке наны, украшенной затейливой резьбой, лежала недлинная нитка янтарных бус. Капрел дважды видел, как Фижецук вынимала из шкатулки бусы и, положив их на ладонь, выносила к свету: и она думала о брате, думала и, быть может, ждала его.

И однажды Капрел увидел Фижецук с человеком в солдатской гимнастерке. Они сидели вдвоем в комнате наны, Фижецук и этот человек, и нитка янтарных бус печально лежала на столике меж ними. Капрел понял: это и есть ее брат, которого она ждала годы и годы. У него были белые, как у Фижецук, волосы и серо-землистое лицо. Наверно, он был очень нервным, потому что, когда говорил, смыкал челюсти, да так крепко, что лицо его багровело. А потом Капрел увидел их на улице: ее и брата. Он стоял, опершись плечом об угол дома, а рядом с ним стояли его костыли, — видно, они в самом деле вернулся из больницы. Капрел слышал, как он говорил, глядя в землю: «Мне рубят ногу все выше и выше... Уже два раза рубили. Сколько можно?..» Он говорил, и его лицо становилось все багровее, точно вся кровь, что была в нем, поднялась в голову: минута — и голова взорвется. Он ушел, этот человек, и не вернулся. Быть может, он ушел в госпиталь и остался там? В самом деле, сколько можно рубить его ногу? Так или иначе, а время шло, и мама написала Капрелу, что Фижецук уже кончает школу — в этом году в июне...

А сейчас Капрел стоял со своим чемоданом под окном наны и не знал, что с ним делать. В самом деле, куда он денет эту глупую куклу?

— Ты чего, не можешь решить? — спросил его Ефрем, он шел брату вслед.

— А я не знаю, что делать с этой куклой... — сказал Капрел чистосердечно. — Фижецук уже такая большая...

— Напрасно ты думаешь, что я перестала играть в куклы, — сказала Фижецук из окна наны. Она стояла там и все слышала. — Подари мне куклу...

И Капрел протянул ей в окно эту куклу, и Фижецук действительно была счастлива и побежала показывать куклу нане.

— Даже мне не поздно дарить такую куклу, — подмигнула нана.

Вот что интересно: ей было почти сто лет, нашей нане. Если можно было бы взглянуть на нану, какой она была в семнадцать, кто бы сказал, что это она? За какими горами и долами осталась ее молодость, и была ли она когда-нибудь? Оказывается, была. И сейчас, когда повеселеет нана, бросит озорное словцо, вдруг видишь, какой она была молодой. Была? Да, в ней еще живет эта озорная молодость, полная боевого веселья. Живет и будет жить.

А Капрел вышел из дому и зашагал по двору. Он заглянул в колодец, старый колодец с полуобвалившимся срубом, в котором давно высохла вода; проник в погреб и долго, взволнованно и тревожно вдыхал его прелую свежесть; вошел в сарай и, улыбаясь, слушал, как где-то в потаенных его углах, как это было много лет назад, шелестят соломой мыши; перешагнул порог старой кухни и смотрел, смотрел, не мог насмотреться, как колкий лучик передвигается по глиняному полу... Он обходил двор вновь и вновь, и все ему было здесь дорого: и деревянные вилы с обломанными зубьями, и огромное ярмо, — видно, и у них были волы когда-то, и металлическая тренога, которую в давние времена устанавливали над очагом, и камень, огромный камень, бог весть откуда свалившийся сюда, однако лежащий вот здесь, посреди двора, столько лет, сколько помнит себя Капрел... Он оглядывал этот двор вновь и вновь, и ему казалось, что его глаза стали такими жадными, какими не были никогда прежде... Где-то здесь сухая, промытая солнцем и ливнями земля хранит следы его деда. Капрел родился почти через пятьдесят лет после его смерти, но он знает: дедушка дышал этой же травой, смотрел на солнце, быть может, даже сидел на этом камне, раскуривая трубку... На просторной, бесконечно просторной планете для Капрела не было кусочка земли более дорогого, чем этот.

Он бы ходил здесь и ходил, если бы его не окликнули из дому — семья садилась за стол. Мама сварила калмыцкий чай и напекла лякуме, подала свежий сыр, подогрела губаты. За столом не было только отца.

— Вот что, Ефрем, — сказала мама, когда все встали из-за стола. — Поезжай к отцу и скажи, что приехал Капрел... завтра воскресенье — пусть выберется домой хотя бы на день...

— И я поеду, — сказала Фижецук. — Завтра воскресенье...

— Поезжай... — неохотно сказала мама; ей хотелось, наверно, чтобы Фижецук помогла ей дома.

— А мне можно поехать с вами? — спросил Капрел, но посмотрел не на Фижецук с Ефремом, а на маму.

Но та только пожала плечами — ей не очень хотелось отпускать старшего сына.

— Так... можно мне поехать с вами? — повторил свой вопрос Капрел, не сводя глаз с мамы.

Мама смолчала, да и Фижецук с Ефремом ничего не ответили — что они могли ответить? Когда мама молчала, что могли ответить они?

Так все смотрели