Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

Он умолк и взглянул на Марсело.

— Конечно, в последнюю встречу я не мог это высказать. Мне показалось, что твой друг… Словом, как тебе объяснить… Иногда мне бывает трудно говорить о неких вещах перед человеком, который…

Марсело опустил глаза.

— Потому я и говорю с тобой. Толкуют о миссии романа. Все равно, что говорить о миссии снов! Вспомни Вольтера. Он один из провозвестников Нового времени. Еще бы! Достаточно прочитать «Кандида», чтобы понять, что по сути скрывается под мыслью Просвещения.

Сабато засмеялся, но в смехе его звучали болезненные нотки.

— А тот, другой, еще более гротескная фигура. Не кто иной, как издатель «Энциклопедии»! Как он тебе нравится? Ты ведь читал «Племянника»?[219]

Марсело отрицательно покачал головой.

— Надо тебе его прочесть. Ты знаешь, что Маркс его хвалил. Разумеется, по другим причинам. Но это не важно. Потому я тебе и сказал, что подсознание влезает в окно. Не случайно развитие романа совпадает с развитием Нового времени. Куда могли бы скрыться фурии? Много говорят о новом Человеке с большой буквы. Но мы не сумеем создать этого человека, если не возродим его цельность. Он расколот рационалистической и механической цивилизацией пластмассы и компьютеров. В великих первобытных цивилизациях темные силы пользовались почтением.

Смеркалось. Марсело было приятно, что в кафе не включают свет.

— Наша цивилизация больна. Не только из-за эксплуатации и нищеты. У нас, Марсело, нищета духовная. И я уверен, что ты со мной согласишься. Дело не в том, чтобы обеспечить всех холодильниками. Надо создать поистине настоящего человека. А покамест долг писателя писать правду, не способствовать ложью дальнейшей деградации.

Марсело ничего не говорил, и Сабато чувствовал себя все более неловко. Теоретически он все это хорошо продумал, но слегка тревожило, не выступает ли он как моралист и даже как буржуа, — о, бедные слепцы! Ничего не поделаешь. А чего он хочет? Чтобы Марсело его хвалил за то, что он описывает всяческие ужасы? Впрочем, он знал, что несмотря на свою вежливость и робость этот юноша твердо верит в некие вещи и никто не смог бы внушить ему то, во что он не верит. Не эта ли бескомпромиссная честность заставляет его, Сабато, кружить около Марсело, пытаясь получить хоть какой-то вид одобрения?

Ему стало совсем плохо, он извинился и ушел. Идя по улице Эчеверриа, он вдруг оказался перед храмом Непорочного Зачатия. На сером небе темной громадой выделялся его купол. Моросил дождь, было холодно. Чего он тут бродит как полоумный? «Слепые», — подумалось ему; глядя на величественное здание храма, он представил себе его подземелья, потаенные туннели. Как будто темные наваждения, владевшие им, привели сюда, к этому символу его страхов. Ему было не по себе, мучило странное беспокойство, он не знал, что делать. И тут ему пришло в голову, что он нехорошо поступил со своим другом, — ушел так внезапно и нелепо, возможно, обидел его. Он встал со скамьи, на которой сидел, и возвратился в кафе. Свет уже включили. К счастью, Марсело еще был там. Сабато видел его со спины, он что-то писал на листочке. Будь он предусмотрительней, думал потом С., он бы не подошел так тихо. Марсело, заметив его, неловким движением руки прикрыл листочек и покраснел. «Стихи», — подумал Сабато, устыдясь своего вторжения, и сделал вид, будто ничего не заметил.

— Видишь ли, я вернулся, потому что говорил тебе не то, — сказал он, как бы продолжая их беседу. — То есть не то, что хотел… Я хочу попросить тебя об одном одолжении.

Юноша, уже оправившийся, слегка подался вперед, вежливо и внимательно приготовясь выслушать просьбу.

Сабато занервничал.

— Вот видишь? Я еще не начал говорить, а ты уже готов слушать с почтением все, что я скажу. Именно об этом я и хотел тебя просить. Чтобы ты не вел себя так. По крайней мере, со мной. Я знаю тебя с твоего рождения. Спорь со мной, выдвигай свои возражения, черт возьми!.. Ты один из немногих… Ясно тебе?..

Выражение лица Марсело изменилось — в нем появился оттенок озабоченности, он глядел на С. очень серьезно и внимательно.

— Но дело в том, что… — начал он.

Сабато взял его за локоть, но так осторожно, как поднимают раненого.

— Знаешь, Марсело, мне необходимо…

Впрочем, он не продолжил фразу, и казалось, их диалог окончательно прекратился. Марсело видел, что голова Сабато клонится все ниже к столу. Полагая, что он должен ему помочь, юноша сказал:

— Но ведь я с вами согласен… То есть… я хочу сказать… в целом… конечно же…

Сабато поднял глаза и посмотрел на него внимательно, но с досадой.

— Вот видишь? — заметил он. — Всегда одно и то же.

Марсело опустил глаза. Сабато подумал: «Это бесполезно». И все равно он испытывал потребность поговорить с Марсело.

— Да, я, конечно, преувеличиваю. Я вообще склонен преувеличивать. По сути я экстремист. Всю жизнь бросался из одной крайности в другую и отчаянно ошибался. Увлекался искусством, потом увлекся математикой, и внезапно бросил ее, даже с некоторым озлоблением. То же было с марксизмом, с сюрреализмом… Ну, это просто так говорится — бросил. Если ты что-то сильно любил, всегда остаются в тебе следы этой страсти. В виде каких-то слов, гримас, снов… Да. Особенно снов… Возникают вновь лица, которые, казалось, навек забыты… Да, Марсело, я склонен к преувеличениям. Однажды я тебе сказал, что поэты всегда на стороне демонов, хотя порой сами этого не знают, и я заметил, что ты со мной не согласен… Преувеличение — термин Блейка, но неважно, я всегда его повторяю и, видно, не зря. Еще я говорил тебе, что именно поэтому нас чарует Дантов ад и скучен его рай. И что Мильтона вдохновляли грех и кара согрешивших, а рай лишил его творческой силы… Да, бесспорно — демоны Толстого, Достоевского, Стендаля, Томаса Манна, Музиля, Пруста. Все это бесспорно, во всяком случае, для людей этого сорта. И потому они мятежники, но редко бывают революционерами в марксистском смысле слова. Ужасный их характер — ибо это ужасный характер, уж я-то знаю, — делает их не способными принять установившееся общество, даже такое, о котором мечтают марксисты. Возможно, они были полезны как бунтари на романтическом этапе. Но потом… Вспомни Маяковского, Есенина… Но не это я хотел тебе сказать. Я, пожалуй, хотел сказать, что ты не должен молчать, не должен принимать мои преувеличения, грубость, почти что манию подбирать примеры, оправдывающие мои наваждения… Я знаю, что сейчас, когда с тобой говорил, ты подумал о Мигеле Эрнандесе — но, хотя он был одержим идеей смерти и многие его стихи по духу метафизичны, он не бесноватый, каким иногда может быть, например, Женэ. И ты будешь глубоко прав, думая: «Не преувеличивай, Эрнесто, ведь это не всегда так, бывает, что великий поэт вовсе не на стороне демонов… Есть и другие — дионисийцы, полные эйфории, чувствующие себя в гармонии с космосом… и некоторые живописцы…»

Он замолчал. Опять нахлынуло недовольство собой — теперь он в каком-то смысле как будто лгал. С отвратительным ощущением С. поднялся и ушел.