Хоккенхаймская ведьма - Борис Вячеславович Конофальский

женщины, которая к нему приходила, и надеялся, что ему подскажут, но все остальные молчали.

– Ну, эта баба… Вот тут только что была. Что вы уставились на меня, никто не видал, что ли? Полуголая, стояла тут, у двери… Визжала так, что сердце холодело… Что, не слышал, что ли, никто?

Полуголых баб тут, похоже, и впрямь никто не видал, и за всех вежливо и успокаивающе заговорил управляющий Вацлав:

– Господин рыцарь, сюда, в покои для важных персон, ведет только одна лестница, что из конюшни, что из столовой, но мимо меня не пройти, а я никаких дам не видал. Никакая дама вечером наверх не поднималась.

– Да ты, видно, пьян, – не очень вежливо сказал Волков.

Вацлав жестом призвал всех собравшихся в свидетели:

– Нисколько, господин рыцарь, и трех стаканов вина за день не выпил, а коли мне не верите, так других спросите, и слуг из столовой, и с конюшни – не было женщин сегодня.

– А чего же вы все собрались тут? – не верил своим ушам кавалер.

– Так шум большой стоял, все его слышали – и слуги, и соседи ваши. Поэтому за людьми вашими послали, думали, что в покоях ваших резня идет. – Он помолчал и добавил с укоризной: – А может, и мебель ломают.

Кавалер уже и сам не мог понять, что было, а чего не было. Стоял растерянный, в кольчуге и с мечом перед разными людьми и видел, что ему не верят, но насмешки в словах не чувствовал. Он обернулся, поглядел в покои и жестом пригласил Вацлава тоже взглянуть. Тот сделал шаг и обвел глазами комнату. Все было в порядке.

Люди стали расходиться, Вацлав ему кланялся и тоже ушел, а Сыч, монах, Ёган и Максимилиан остались. Слуга помог ему кольчугу снять, меч забрал. Кавалер сел на кровать уставший, словно скакал без остановки весь день. И баб ему больше не хотелось, все желание словно рукой сняло. Люди его не решались говорить с ним, не спрашивали ничего, только монах предложил:

– Не желаете, господин, помолиться на ночь? Могу с вами.

– Сам помолюсь, – буркнул кавалер.

– Может, капель дать сонных?

Нет, капли ему сейчас не нужны, он и сидел-то еле-еле, уже мечтая лечь. Оглядел своих людей недружелюбно. Те были рядом. Не уходили.

Не нравилось ему все это, словно провинился он или оступился, и все упрекают его молча, а вслух не говорят, только ждут чего-то.

– Ступайте все, – зло сказал он, – спать буду.

Люди его вышли, и никто не сказал ему, что Эльзы они не нашли.

* * *

… Анхен вышла из гостиницы мимо кухни, через конюшню, прошла людей, что еду делали и за конями смотрели, и никто в ее сторону даже не глянул, хотя она двигалась между ними и любого из них могла рукой коснуться. Шла быстро, сразу за углом свернула в проулок меж домами. На небе луна за облаками спряталась, у гостиницы фонари горели, так то на улице, а в проулке темень – хоть глаз коли. Но ее поступь была уверенной, платье подбирала – лужи перешагивала, в грязь ни разу не ступила. Ночь для нее, что день для людей. За домом ее ждали. Возок стоял с крепким мерином, а рядом две женщины.

– А это кто с тобой? – спросила она у одной из них.

– Шлюшка Вильмы-покойницы, не помните ее, госпожа? – отвечала Ульрика. – Тут ее встретила, хромоногий ее пригрел, как Вильма умерла. Она ему служит.

Это было неожиданно и хорошо. Анхен приблизилась к девочке, хоть и темно было, заглянула ей в глаза, присмотрелась: та стояла почти не шевелясь, словно спала стоя и с открытыми глазами.

– Глаз у нее стеклянный, ты ее тронула? – спросила Анхен.

– Тронула, иначе не хотела со мной идти. Шуметь пыталась, господина своего, дура, звала. Что делать с ней будем, отпустим?

Благочестивая Анхен всматривалась в девичье лицо.

– Не отпустим. С собой возьмем, пригодится. – Анхен уже знала, для чего ей девочка.

И пошла.

– А что с козлищем хромоногим? – спросила Ульрика и пошла рядом, провожая госпожу к возку. – Как он?

– Как и должно, – сухо отвечала красавица, – от него, как и от всех других мужиков, козлом смердит.

Говорила она зло, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. А Ульрика, глупая, не почувствовала ярости в ее словах и продолжала:

– Неужто не взяла ты его, госпожа моя?

Анхен было уже полезла в возок, да остановилась, лицо ее перекосилось от злобы, а больше всего от стыда, что не смогла она взять мужика хромоногого, да еще все это и при Ульрике, при ее Ульрике, которая ее почитала больше матушки и которая считала ее всемогущей. И так Анхен тяжко стало, что вырвалась вся злость из нее, и все на подругу, на сестру. Анхен схватила ее за щеки так, что ногти кожу рвали, и зашипела ей в лицо:

– Не взяла я его, не взяла. Не прост он. Довольна ты?

И толкнула Ульрику. А та все равно кинулась к ней, даже крови со щек не оттерев, и, словно извиняясь, заговорила:

– Так по-другому возьмем хромоногого. Не печалься, сердце мое.

– Возьмем? – все еще клокотал гнев в красавице. – А что я матушке сейчас скажу? Что слаба? Что не смогла?

– Да уж что-нибудь! – говорила Ульрика успокоительно. – Авось матушка поймет, добрая она.

– Добрая?! – заорала Анхен удивленно. – Матушка добрая?! Рехнулась ты совсем?

Ульрика замерла. Думала, сейчас еще получит и оплеуху, но Анхен взяла себя в руки, полезла в возок:

– Чего встала? Поехали. И девку забери, а то так и останется тут стоять до утра.

Ульрика полезла за ней, и они поехали, а Эльза Фукс следом шла. Не волею своей шла, а потому что Ульрика тронула ее. Умела ведьма так тронуть, что человек и себя не помнил. Теперь девочка слушала ее как госпожу и бежала за возком, словно собачка.

Глава 24

Ночь прошла, словно Волков и не спал. Утром привычно шумел тазами и кувшинами Ёган, тихо говоря с монахом о чем-то. Он открыл глаза, потянулся рукой к изголовью привычным жестом. Пояс и меч на месте. Сел на кровати, солнце в окно уже льется, а он как будто и не ложился. Ни свежести утренней в членах, ни ясности в голове, ни настроения бодрого. Хорошо, что хоть не болит нигде, и то слава Богу. Наверное, так старость приходит. Но сидеть и грустить или думать о старости он не собирался.

– Печаль – грех есть, уныние скорбь родит, – самому себе сказал он,