Скука - Альберто Моравиа

— Где тут ванная?

— Вон та дверь.

Ни слова не говоря, она направилась в ванную. Я отошел от окна, сел в кресло, стоящее в ногах постели, и зажег сигарету.

И тут мое внимание привлекла большая старинная картина, висевшая слева от кровати. На ней была изоб­ражена Даная с золотым дождем. Видимо, это было не­давнее приобретение матери, которая, как я знал, лю­била «вкладывать деньги» также и в произведения ис­кусства, во всяком случае раньше я этой картины не видел. Даная возлежала на кровати, очень похожей на ту, на которой спала мать, — широкой, низкой, с изго­ловьем, украшенным бронзой. Она откинулась на груду подушек, выпятив живот и вытянув одну ногу вдоль кро­вати, а другую свесив вниз. Довольным взглядом она смотрела на свое лоно, куда из густой тени тяжелого балдахина сыпался дождь золотых монет; золото было такое же яркое и светлое, как волосы грешницы, распу­щенные по белым плечам и розовой груди. Это была вполне заурядная картина на известный мифологиче­ский сюжет, и в другой раз я бы ее даже не заметил. Но в тот момент она меня поразила, потому что я чувствовал, что она каким-то странным образом связана со мной. Я принялся рассматривать полотно, пытаясь понять, чем оно меня привлекает, что стоит за этим моим неожи­данным интересом. Но тут дверь ванной отворилась, и Чечилия появилась на пороге.

Она разделась и завернулась лишь в короткое поло­тенце: оно едва прикрывало грудь и бедра и было похоже нате коротенькие одежды, в которые драпируются обыч­но женщины тропиков. Подходя ко мне на цыпочках, она сказала:

— А знаешь, у меня все кончилось. Если хочешь, мы можем заняться любовью.

— Здесь?

— А почему бы и нет? Здесь удобно.

Внезапно у меня возникло ощущение, что в этом щед­ром жесте был скрыт какой-то коварный расчет, словно, предлагая мне себя так неожиданно, после того, как я уже смирился с отказом, Чечилия хотела заранее ком­пенсировать мне какую-то потерю, о которой мне еще предстояло узнать. Я резко сказал:

— Хорошо, но сначала ты мне ответь.

— Ты о чем?

— Согласна ли ты стать моей женой?

Она ничего не сказала, прошлась по комнате, потом, словно решившись, села мне на колени и, развязывая галстук и расстегивая воротник рубашки, медленно про­изнесла:

— Ты, Дино, единственный человек, за которого я могла бы выйти замуж, потому что с тобой я могу быть сама собой, могу позволить себе быть искренней и ниче­го не скрывать.

— В самом деле? — воскликнул я, немного удивлен­ный таким вступлением. — А мне-то всегда казалось, что ты скрываешь от меня все или почти все. Если это назы­вается ничего не скрывать, представляю себе, какая ты с другими.

Опустив голову, она продолжала говорить, как будто ничего не слыша, и при этом снимала с меня галстук и расстегивала одну за другой пуговицы на рубашке:

— И дом этот очень красивый, мне хотелось бы здесь с тобой жить.

— Так в чем же дело?

— И все-таки я должна сказать, что не могу выйти за тебя замуж. Мне надо было сказать тебе это сразу, как только ты об этом заговорил, но у меня не хватило духу, я видела, как это для тебя важно.

Она стянула с меня пиджак и рубашку, сложила их в кучу и забросила в дальний конец постели.

Я испытывал чувство такого изумления, словно до этого нисколько не сомневался, что Чечилия ухватится за возможность стать моей женой. Хотя в сущности, по­думал я, если раньше я хотел завладеть Чечилией посред­ством денег, то теперь я решил, почему-то сам в это пове­рив, что добьюсь своей цели, предложив ей то, что жен­щины всегда предпочитают деньгам: брак. Я закричал вне себя от ярости:

— Но почему ты не хочешь?

— Не хочу, потому что не хочу.

— Но почему?

— Из-за Лучани, — сказала она сухо. — Я не хочу с ним расставаться.

— Ты хочешь выйти за него замуж?

— О нет, об этом я даже не думала. К тому же он женат.

— Лучани женат?

— Да, и, между прочим, он обязан ее содержать.

— Какое мне дело до Лучани! — воскликнул я в отчая­нии. — Я позволю тебе видеться с ним столько, сколько ты захочешь.

— Я сказала нет, значит, нет.

— Но почему?

Она ответила, и тон ее был точно таким, как тогда, когда я предложил ей назначить месячное содержание, — можно было подумать, что ей просто не хочется расста­ваться с чем-то привычным и полюбившимся!

— Но, Дино, ну зачем нам жениться? Пусть все оста­ется как есть, ведь нам так хорошо.

Однако я с фанатическим упорством продолжал цеп­ляться за идею брака, может быть потому, что она не хотела о ней и слышать.

— А если я разрешу тебе встречаться с Лучани или с кем угодно; если ничего не переменится, а вернее, если все переменится только к лучшему; если вместо того, чтобы жить в жалкой своей квартире вместе с родителя­ми, ты будешь жить на этой вилле со мной — какой смысл тебе отказываться? Из-за чего ты отказываешься?

Она решительно сказала:

— Я не хочу выходить замуж, вот и все. — Потом со­скользнула с моих колен и, потянув за руку, добавила: — Ну идем же, займемся наконец любовью.

Механически, почти нехотя я встал и последовал за ней. И тут случилась смешная вещь: брюки, в которых Чечилия, оказывается, расстегнула ремень, свалились с меня, и я в них запутался. Вне себя от ярости я заорал:

— Не хочу я заниматься любовью! Я хочу знать, поче­му ты не хочешь стать моей женой.

Она посмотрела на меня, потом вдруг сказала каким– то странным, многозначительным тоном:

— Как хочешь. Но если не сегодня, то следующий раз будет не так уж скоро.

— Почему?

— Я не хотела говорить, боялась, что ты рассердишь­ся. Я собиралась бросить тебе открытку, из которой ты все узнал бы. Но может быть, это даже лучше, что ты узнаешь прямо сейчас. Завтра утром мы с Лучани уезжа­ем на Понцу[5]. Недели на две.

Я и так уже был вне себя. Но эта новость удесятерила мою ярость, поскольку объяснила наконец все сегодняш­нее поведение Чечилии. Она решила на пару недель по­ехать с Лучани на Понцу и поэтому, только поэтому, что­бы как-то меня ублажить, согласилась провести со мной целый день; поэтому, только поэтому она предложила мне сейчас заняться любовью; и наконец, как это ни странно, поэтому и только поэтому она отказалась стать моей женой. К этому времени я уже достаточно знал Че­чилию и имел случай убедиться в ее полном ко всему равнодушии и абсолютном отсутствии воображения. Я знал, что она не в состоянии думать больше чем об одной вещи сразу и выбирает всегда ту, которая ближе, доступ­нее и потому кажется ей привлекательнее. Так вот, поезд­ка с актером на Понцу была ближе, доступнее и потому привлекательнее, и ради этой поездки она, не задумыва­ясь, отказывалась от предложения, которое в другой мо­мент, может быть, и приняла бы.