Монреальский синдром - Франк Тилье

Она показала это жестом — весьма недвусмысленно.

— Изображение прямо воздействует на его неосознанные стремления, на его либидо, образ проникает в него и дает приказ действовать. Вот этого-то Жак в глубине души и жаждал. Там, в Канаде… стоило ему заговорить о возможностях изображения, он тут же вспоминал какую-то странную штуку…

— Что за штука?

— Она называется синдром Е. Да, так, синдром Е.

Шарко почувствовал, как у него все внутри сжимается. Второй раз он слышит это название, и второй раз оно связано со смертельной опасностью.

— А что она собой представляет?

— Понятия не имею. Просто он все время повторял: «синдром Е, синдром Е…» Как будто у него это навязчивая идея. Как будто он ищет нечто недостижимое.

Люси записала сказанное и обвела термин «синдром Е» кружком. Потом обратилась к Жюдит:

— Не показалось ли вам, что у Лакомба есть сотрудник? Врач или ученый?

Та кивнула:

— Да-да. Туда приходил осмотреть меня один человек, он точно был врач. Именно этот человек приносил шприцы с ЛСД. Они с Жаком были очень хорошо знакомы, думаю, они были сообщниками…

Кинематографист, врач… Полное соответствие профилю убийц в Каире, убийц Клода Пуанье. Но по словами Люка Шпильмана, к нему приходил мужчина лет тридцати, это ни в коем случае не мог быть Жак Лакомб, которому сейчас гораздо больше, он уже старик. Кто же тогда? Некто, помешанный на его творчестве? Наследник его безумия?

— …только все это было слишком давно, слишком давно для того, чтобы я могла еще что-нибудь вам рассказать. Уже полвека прошло, и все случившееся тогда живет в моей памяти какими-то обрывками. Кусочками. Сегодня, зная, к каким последствиям приводит употребление этой гадости, ЛСД, я понимаю, как мне повезло: я ведь до сих пор жива.

Шарко допил шампанское и встал.

— Нам бы все-таки хотелось, чтобы вы посмотрели фильм целиком: вдруг что-то еще всплывет в памяти?

Она вяло согласилась. Полицейские видели, что старая актриса очень взволнована.

— Но что ж он такое сделал, Жак, чтобы вы заинтересовались им спустя пятьдесят пять лет?

— Пока, к сожалению, не знаем, но ведется следствие по делу об этом странном фильме.

После просмотра Жюдит надолго замерла, потом взяла из портсигара длинную сигарету, прикурила и выдохнула спираль дыма.

— Да, он весь в этом фильме, это его манера снимать, его одержимость, игра света и тени, липкая атмосфера… Попробуйте найти другие его короткометражки, эти его crash movies,[24]посмотрите их — сразу поймете.

— Мы это сделаем. Скажите, больше нет ничего в этой ленте такого, что вам бы о чем-то напомнило? Декорации, лица детей?

— Нет, к сожалению, нет.

Казалось, она говорит искренне. Шарко достал из бумажника чистую карточку, написал на ней свое имя и номер телефона.

— На случай, если вспомнятся еще какие-то подробности.

Люси тоже дала ей свою визитку.

— Главное — не стесняйтесь.

— А Жак еще жив?

Шарко ответил ей в тон:

— Первым делом постараемся это узнать и найти его.

Выскочив из такси, они рванули к вокзалу. Движение и жара были такими же адскими, как днем. Люси мчалась впереди, Шарко за ней, ступал он тяжелее, но не отставал. Ни убийцы, которого надо догнать, впереди, ни преследователя за спиной, ни бомбы, готовой взорваться, если ее не обезвредить, — ничего, кроме скоростного поезда, уходящего на Париж в 19.32.

Они очутились в вагоне в 19.31. Еще десять секунд спустя раздался свисток дежурного по вокзалу. Поезд был с кондиционером, и полицейские глотнули наконец-то кислорода. Еще там был бар, и они, не сговариваясь, направились к стойке, где, утирая лбы бумажными салфетками, заказали «чего-нибудь похолоднее». Оба еле дышали, Шарко решился заговорить первым:

— Еще… неделька… с тобой… Энебель… и я… потеряю… пять кило…

Люси взяла свой апельсиновый сок и с шумом принялась его засасывать через соломинку. Потом чуть-чуть отдышалась, провела рукой по взмокшей шее и ответила:

— Особенно если… будете… по вторникам и пятницам… бегать со мной… вокруг лилльской крепости… Десять километров два раза в неделю.

— Раньше я тоже бегал. И уж точно осилил бы твою дистанцию.

— Да вы и сегодня более-менее осилили.

Их сердца постепенно возвращались к нормальному ритму. Шарко стукнул опустевшей баночкой от колы о стойку бара.

— Ладно, пойдем сядем.

Они нашли места, устроились, Люси достала свои записи и в течение нескольких минут изучала их, пытаясь подвести итоги поездки. Марсельские солнце и море уже испарились из ее памяти.

— Она повторила то самое выражение: «синдром Е»… Вы совсем не знаете, о чем речь?

— Совсем.

— Но зато теперь у нас есть имя и профессия фигуранта, а это не так уж мало. Кинорежиссер Жак Лакомб.

— Врач, кинематографист… Наука, искусство…

— Глаз, мозг… Фильм, синдром Е…

Шарко в задумчивости потер ладонью подбородок.

— Надо связаться с квебекскими коллегами — пусть помогут нам разобраться, кто он такой, этот Жак Лакомб, чем занимался в Соединенных Штатах и Канаде. И еще надо узнать насчет этих девочек. Разгадка сейчас прежде всего у них, у детей, они-то наверняка должны быть еще живы, правда? Наверняка остались какие-то следы… точно есть люди, которые могут что-то рассказать… Нам надо понять, понять, понять…

Слова комиссара звучали как мрачные предостережения, повторяя «понять, понять», он царапал ногтями спинку переднего сиденья и опомнился только тогда, когда заметил, что Люси как-то странно на него смотрит.

— Мне кажется, все это почему-то довольно сильно задевает вас лично, — сказала она.

Шарко сжал зубы, отвернулся и стал смотреть в сторону. Люси почувствовала, что ему неохота вспоминать прошлое, умолкла и стала обдумывать дело, которым они занимались. В голове неотвязно звучал хрипловатый голос Жюдит Саньоль. Как она сказала? Жак Лакомб делал свое кино, чтобы формировать извращенцев? Для режиссера съемки были средством выразить и обессмертить собственное безумие. Ну и чудовище этот Лакомб! Нет, стоп, какое он чудовище? В чем конкретно он изменился, побывав в колумбийских джунглях? Кого еще он увлек за собой, если и сегодня убивают только ради того, чтобы завладеть его произведением? Он действительно убивал и обезглавливал людей, снимая свой фильм там, на Амазонке? Далеко ли он зашел в этом ужасе, в этом сумасшествии?