Последнее письмо из Москвы - Абраша Ротенберг

Перед нами множащееся отражение, игра света в кривых зеркалах ностальгии и сочувствия.

Я не тот, кем был когда-то, и не тот, кем когда-то стану: слова, выходящие из-под моего пера сегодня, не соответствуют их вчерашнему содержанию и уж тем более не впишутся в мое «завтра». И я с недоверием перечитываю их, поскольку они не воскрешают, не восстанавливают спектр моих воспоминаний, хотя именно его я хочу выстроить. Незыблемая череда состоявшихся фактов подвергается коварной изменчивости воспоминаний и, в моем случае, неспособности передать свой опыт четко, терминологически. К тому же ясно, что в одну и ту же реку воспоминаний невозможно войти дважды.

Я писал о встрече с Хосе Мануэлем и Марией Викторией, которые в моем рассказе появляются в качестве служебных персонажей, в качестве сюжетной уловки, благодаря которой изложение сглаживается и становится хоть сколько-то литературным. Могло показаться, что их совместный допрос не преследует иной цели, кроме как направить рассказ в нужное русло, сделать его пригодным для восприятия. Мне скажут: они же фикция, просто хитрый прием, дающий читателю возможность отдохнуть время от времени, удерживают от бесконечного погружения в поток — они пусты, бестелесны, они не живут и не дышат. Тут я буду честен: в ту ночь у Марии Виктории и Хосе Мануэля и впрямь не было особых шансов показать себя в беседе. С первой же попытки ответить на их вопросы меня понес словесный поток, совладать с которым я смог, лишь завершив рассказ. Мои собеседники хранили молчание, увлеченно слушали меня и лишь иногда обменивались взглядами, жестами, улыбками, задавали уточняющие вопросы, а может, они лишь делали вид, что эта тема им интересна. Я не мог не заметить их расстроенных или растерянных взглядов, когда распространялся о слишком личных или неожиданных вещах, и в то же время — их веселья и облегчения, когда какой-нибудь факт выбивался из общей рутины, оживляя ее. Они были внимательны, и их молчаливое присутствие как нельзя лучше вписывалось в сценарий повествования; хотя я не собирался выделять им сколько-нибудь значительной роли, на бумаге они превратились в выспрашивающие пустышки, бездушные и безголосые глиняные изваяния, хотя на деле они были живыми людьми из плоти и крови, наделенными внутренними органами, сознанием, разумом, чувствительностью и, самое главное, они были охочи до знаний и приключений. Сходным образом я поступил и с другими героями своего рассказа — с женой, братом, двоюродными сестрами, даже с матерью; я напустил вокруг них тумана, не прописал их лица, а лишь краткими росчерками обозначил их, не собираясь вдаваться в подробности.

С ними я поступил несправедливо, а с книгой неосмотрительно.

Для чего я пишу? Возможно, чтоб достаточно накопить, как это часто в жизни бывает, питательного материала для ностальгии, одиночества и самокопания. Мы накапливаем фотографии, которые никогда никому не будут интересны — даже нам самим; мы усваиваем опыт, которым не сможем поделиться; повторяем слова и фразы, которые мало что говорят окружающим; мы храним ненужные вещи, которые могли бы пригодиться в несуществующем будущем; мы пытаемся донести свои радости и боль до тех, кто не хочет и не способен нас выслушать. Мы суть гримаса, бессмысленная реплика, мы — бесцельная протяженность. Практически ничего из того, что мы делаем, не имеет будущего, не сможет послужить в качестве доказательства того, что мы когда-либо существовали, не послужит примером для кого-то, потому что у этого кого-то не будет времени на выслушивание историй о прошлом. И в то же время в нашей природе ждать и наивно надеяться, что кто-то другой, ближний, захочет узнать нас и понять — это глубинное свойство нашей натуры. Возможно, именно по этой причине некоторые из нас усаживаются писать, вопреки видимой бессмысленности этого занятия, пытаются увековечить таким образом себя. Как говорил один поэт, чьего имени я вспомнить уже не могу: «Жизней у нас много, только смерть — одна».

В одной из этих жизней я дважды попадал практически в одну и ту же ситуацию. Помню, с какой тревогой мать смотрела на конверт с разрешением на выезд из СССР, и точно так же в моем мозгу отпечаталось радостное ее лицо, когда она держала в руках советскую визу для путешествия в обратном направлении — визу, которая давала возможность увидеться с Ароном и его семьей.

В первые мартовские дни 1967 года я забронировал для матери билет на 14 мая и попросил ее предупредить Арона и Бетю о визите и о том, в какой гостинице она намерена остановиться.

— Те дни были полны восторженного ожидания, — сказал я, обращаясь к своим слушателям, — и незнакомой дотоле радости. К матери вновь вернулся оптимизм: она будто помолодела, ожила, она светилась надеждой. На Бете и Ароне сосредоточилось все то, что когда-то предназначалось ее собственным братьям и сестрам, — она будто рассчитывала в их лице вернуть погибших родных.

15 мая мать должна была прибыть в Москву, до вылета оставалось всего три недели, но ответа от Бети все не было.

Мы забеспокоились. Хоть политическая ситуация была помягче, чем раньше, тоталитаризм никуда не делся, как и страх перед непредсказуемостью реакций этого режима. Визит матери мог нанести серьезный вред дядиной семье: губительно повлиять на карьеру, пробудить подозрения в связях с иностранцами. Возможно, они не отвечали из страха или не решались попросить мать перенести поездку, а, может, были еще какие-то причины, которые нам в голову не приходили. С каждым таким днем без ответа мы нервничали все сильней. Возможно, мы, сами того не желая, обрекли дядину семью на какие-то проблемы. Мать не могла спокойно спать, обуреваемая чувством вины и страхами от того, что поездка ее может не состояться. Что было делать? Кроме как ждать, нам ничего больше не оставалось.

В последнюю неделю апреля я решил позвонить в Москву, но мать меня отговорила. Так что мы решили подождать до конца месяца, а уж тогда что-то предпринимать.

Бывало, мы часами молча глядели друг на друга, не зная, как себя вести. Хоть до поездки оставалось более двух недель, мать уже упаковала часть вещей с подарками для дяди, тети и их детей.

В конце апреля наконец-то пришло письмо из Москвы. Оно было подписано 18 числом того же месяца, то есть шло аж две недели. Я не понимал, отчего такая задержка с ответом. Возможно (тут у меня опять только догадки на этот счет), им требовалось время на то, чтоб подготовиться к возможным нежелательным последствиям нашего приезда. Но на теории у нас времени уже не оставалось: для начала надо было распечатать и прочесть письмо. Оно было написано на идиш, и я тут же прочел его: как и следовало ожидать, оно состояло в основном из экспрессивных переживаний по поводу нашего приезда и радостных ожиданий от встречи с Дуней «после тридцати четырех лет разлуки». Некоторый абзацы я запомнил почти дословно, поскольку, как водится, несколько раз перечитывал этот текст:

«Это просто подарок судьбы — даже неизвестно, как и кого благодарить за него. Это будет просто чудо, если ты приедешь. Братья встретят тебя в аэропорту. Ждем не дождемся момента, когда наконец сможем обнять тебя. Пусть перелет пройдет как нельзя лучше». Затем Бетя пускалась в обычные свои заверения, что у них все есть, что ничего им не надо и что Дуня не должна утруждать себя подарками. «То, что ты приедешь, — уже подарок!»