Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции - Барбара Уокер

слова и долго возмущаются “этим нахалом”. – “Добро бы был хорошо сложен, а то образина!”– кудахтают дамы» [Чуковский К. 1991: 248].

За несколько лет до этого Волошин вызвал негодование местных болгар тем, что носил длинные туники, не поддевая под них штаны; позже несоблюдение формальностей на пляже им и его гостями навлекло на него гнев таких благопристойных дачников, как певица М. А. Дейша-Сионицкая. Подобная напряженность сохранялась и после революции, хотя не совсем ясно, кем были эти послереволюционные «соседи и дачники». Как бы то ни было, в Коктебеле Волошин и его многочисленные летние постояльцы продолжали оставаться непопулярными. Его не любили не только оскорбленные дамы, но и, что было намного важнее, те, кого он неоднократно называл «местными властями» или «властями на местах». По-видимому, «местные власти» выражали особое неудовольствие по поводу его летней колонии. Один из ранних признаков усиливающихся трений содержится в письме, написанном Волошиным Каменеву в 1924 году:

Местные власти [поселковые и районные] сами стали эксплуатировать Коктебель как курорт и усмотрели во мне неприятного конкурента. <…> В истекающем году было сделано несколько попыток уничтожить К<октебельскую> Х<удожественную> Колонию путем произвольных обложений и налогов. <…> Мне предлагалось в ультимативной форме немедленно выбрать «промысловый патент на содержание гостиницы и ресторана»… под угрозой выселения всех «жильцов» и запечатания дома [Волошин 2003–2015, 12: 859].

В поисках защиты со стороны государства, продолжает Волошин, он обратился в КрымЦИК (Крымский центральный исполнительный комитет). К сожалению, привлечение более влиятельных сторонних лиц только еще больше разозлило «власть на местах»:

А когда Крым-ЦИК заступился за меня и признал обложение незаконным, это воспринималось [властями на местах] как оскорбление и создавало вокруг ту напряженную атмосферу, в которой ежеминутно ждешь, откуда и в какой плоскости будет сделано новое нападение. <…>

Поэтому я обращаюсь к Вам, Лев Борисович, как к лицу, которому понятны и дороги интересы русской литературы и искусства, с просьбой стать патроном Коктебельской Художественной Колонии и дать мне право обращаться к Вам за защитой в критические моменты ее существования [там же, 12: 859–860].

Если это письмо и было отправлено Каменеву, то нет никаких признаков того, что Каменев на него ответил; Волошину пришлось довольствоваться мандатом от Луначарского и той защитой, которую он мог получить в Крыму. Та же проблема снова возникла в сентябре 1928 года: он написал гневное заявление в Крымское отделение Наркомпроса, жалуясь на слухи, будто 6 октября его выселят из дома как «нетрудовой элемент». Он объяснил такую агрессивность со стороны «местных властей» их желанием заработать деньги, сдавая в аренду принадлежащие ему помещения[224]. Он также искал покровительства в еще одном крымском учреждении, Обществе по благоустройству Крыма, которому в обмен на защиту (как он подчеркнул, со стороны центрального и республиканского правительства) от «местных властей» предложил три или четыре места на своей даче[225].

Неприятности со стороны «местных властей», по-видимому, усилились к концу 1920-х годов – и это не случайно совпало по времени с великой индустриализацией первой пятилетки, коллективизацией, набиравшей обороты «культурной революцией» и укреплением власти Сталина[226]. Хаос и неразбериха этих взаимосвязанных процессов охватили все уровни и сферы советской жизни; частые аресты, которые могли быть спровоцированы личной неприязнью или желанием получить что-то за счет арестованного (например, жилплощадь), производились под политическими предлогами. Моше Левин описал, как в этот период советские люди из всех слоев общества, опасаясь преследований или даже худшего, часто меняли места работы [Lewin 1984].

Бедствия и хаос советской жизни этого периода отразились и на жизни Волошина. Если с одной стороны на него наседали те, кто хотел захватить его дом, то с другой стороны ему пришлось бороться за причитающийся ему хлебный паек. Такое впечатление, что в его архиве не счесть числа документам, имеющим отношение к этой проблеме: он писал в одну организацию за другой – в Феодосию, в Симферополь и даже в Москву, прося помощи в получении полагающегося ему хлебного пайка, в котором ему неоднократно отказывал местный хлебный кооператив. Можно представить себе сцены, разыгрывавшиеся за прилавками этого учреждения; в какой-то момент у Волошина физически отобрали продовольственную карточку. Как правило, он получал поддержку от людей, которым писал, но, как и в случае с его обращением в КрымЦИК за помощью для своих домочадцев, это могло вызвать еще большее недовольство местных жителей. Однажды он получил яростную записку от местного начальника по поводу его успешного обращения за помощью к сторонней и высшей властной инстанции, из которой следовало, что Волошин напрасно писали в РИК, что это было некрасиво с его стороны и что не было необходимости ставить вопрос таким образом[227]. Документы, свидетельствующие об этой борьбе, относятся к началу 1929–1931 году.

В этот период политической турбулентности у Волошина возникли проблемы и на уровне отношений с государством. В Москве и Ленинграде литературные баталии «культурной революции» приобретали все более резкий и угрожающий характер, и Волошин, всегда тесно ассоциировавшийся со своим модернистским прошлым, вполне мог оказаться в опасности. Несмотря на выход в свет в 1919 году сборника «Демоны глухонемые» и несколько выставок его пейзажей, в советский период его работы публиковались редко и подвергались неистовым нападкам со стороны пользовавшейся поддержкой партии литературной группы РАПП. Положение ухудшилось до такой степени, что, когда в 1929 году он остро нуждался в деньгах и занимал их у более состоятельных друзей, чтобы вернуть долги более бедным, он позволил собрать для себя деньги, но с ходу отклонил предложение опубликовать призыв о финансовой помощи в газетах, так как не хотел привлекать к себе внимание врагов:

…меня уже приучили к тому, что всяческое печатное упоминание моего имени влечет за собою немедленные ушаты помоев, выливаемых на мою голову. И в данном случая я боюсь не только за свою «репутацию», но за существование моего «приюта для писателей и художников», если вести о нем дойдут до прессы [Волошин 2003–2015, 13, II: 93].

То, что жизнь Волошина становилась все более неуютной, не было случайностью: в то самое время в Москве начал стремительно терять власть и положение его самый влиятельный и высокопоставленный покровитель, Луначарский. В 1928 году, вскоре после печально известного Шахтинского показательного процесса, Луначарский был обвинен в «культурном правоцентризме», что по сути было равнозначно обвинению в антисталинизме [Fitzpatrick 1984: 15]. В тот год с апреля по июль велись разговоры о выводе высших технических школ из-под подчинения Наркомпросу; кроме того, летом того же года начальник управления технического образования Наркомпроса был