Над гнездом кукухи - Кен Кизи

как он настоял, чтобы мы проехали мимо того места, где он жил когда-то. Мы как раз допили последнее пиво, выбросили банку из окна под знаком остановки и развалились на сиденьях, чтобы прочувствовать все это, бултыхаясь в такой сладкой полудреме, находящей на тебя, когда ты весь день от души трудился над чем-то — опаленный солнцем, опьяненный пивом, хочешь спать, но держишься, лишь бы продлить это чувство. Я смутно отметил, что понемногу начинаю видеть что-то хорошее в жизни. Это Макмёрфи учил меня. Я чувствовал себя почти как в детстве, когда все было хорошо, а земля пела мне детские песни.

Мы свернули с прибрежной дороги, чтобы проехать через один городок, в котором Макмёрфи прожил дольше, чем где-либо еще. Вниз по склону Каскейд-хилл, чуть было не заблудились и вдруг… въехали в городок, площадью с два больничных участка. Мы остановились на обочине, в зарослях бурьяна, и ветер взметнул песок, заслонив солнце. Макмёрфи указал на дом напротив.

— Вот. Этот дом. Такой вид, словно вырос вместе с сорняками — убогая обитель моей беспутной юности.

Вдоль тусклой в шесть вечера улицы тянулись голые деревья за круглыми оградами, похожие на молнии, вонзившиеся в тротуар, так что бетон растрескался. За железным частоколом в глубине заросшего двора стоял большой каркасный дом с крыльцом, защищаясь от ветра рахитичным плечом, чтобы его не унесло на пару кварталов, как картонную коробку. Ветер принес капли дождя, и я увидел, как дом зажмурился, звякнув висячими замками на двери.

А на крыльце болталась такая японская штучка, из стекляшек на веревочках — чуть подует ветер, они звенят, — осталось всего четыре. Они раскачивались и звенели, роняя мелкие осколки на дощатый пол.

Макмёрфи завел мотор.

— Был здесь как-то раз — черт знает сколько лет назад, в том году, когда мы все вернулись с этой корейской заварушки. Заехал в гости. Мои старик со старухой были еще живы. Хорошее было время.

Он отпустил сцепление и стал набирать ход, но вдруг остановился.

— Бог ты мой, — сказал он, — гляньте туда — видите платье? — Он указал назад. — На ветке того дерева. Тряпку, желто-черную.

Я увидел высоко в ветвях что-то вроде флага, полоскавшегося над сараем.

— Девчонка, что впервые затащила меня в кровать, носила точно такое же платье. Мне было лет десять, а ей и того меньше, и перепих тогда казался мне таким большим делом, что я спросил ее, не думает она, не считает, что нам нужно как-то объявить об этом? Ну, что ли, сказать своим предкам: «Мам, мы с Джуди сегодня помолвились». И я не шутил, таким был дурнем. Думал, если ты это сделал, старик, то по закону женат, вот так сразу, неважно, хочешь ты этого или нет, и уже не отвертишься. Но эта шлюшка — лет восемь-девять от силы — нагнулась, подняла с пола платье и сказала, что оно мое, сказала: «Можешь повесить где-нибудь, я пойду домой в панталонах, вот и объявишь — они поймут». Господи, девять лет, — тут он ущипнул Кэнди за нос, — а знала побольше многих профи.

Кэнди укусила его за руку, смеясь, и он оглядел это место.

— Ну, в общем, когда она ушла домой в трусах, я дождался темноты, чтобы выбросить это чертово платье подальше. Но чуете ветер? Подхватил его, как воздушного змея, и унес куда-то за дом, а следующим утром, боже правый, оно висело на том дереве, чтобы весь городок был в курсе, так я тогда решил.

Он взял в рот руку с таким несчастным видом, что Кэнди снова засмеялась и поцеловала ее.

— В общем, флаг мой был поднят, и с того самого дня я, похоже, верен своему имени[43] — неистовый любовник, — и бог тому свидетель: во всем виновата та самая девятилетка из моего детства.

Дом проплыл мимо. Макмёрфи зевнул и подмигнул.

— Научила меня любить, сладенькая жопка.

Пока он это говорил, нас обошла другая машина, осветив задними огнями, и в ветровом стекле отразилось лицо Макмёрфи с таким выражением, какое он позволил себе только из-за темноты: ужасно усталое, напряженное и загнанное, словно он мог не успеть чего-то важного…

А между тем его спокойный, добродушный голос повествовал о его жизни, как бы предлагая нам все это — бесшабашное прошлое, полное лихой удали, закадычных дружков, любящих женщин и пьяных драк по любому поводу, — чтобы мы могли вмечтать себя туда.

Часть четвертая

26

На другой день после рыбалки Старшая Сестра провела очередной маневр. Сама эта идея пришла ей на ум, когда она спросила Макмёрфи, сколько денег он положил в карман за счет рыбалки и прочих своих авантюр. За ночь она все обдумала и рассмотрела со всех сторон, чтобы знать наверняка, что не проиграет, а весь следующий день делала намеки, порождая сплетни, чтобы ребята были морально готовы к тому моменту, как она скажет что-то конкретное.

Она понимала, что люди — так уж мы устроены — рано или поздно начнут подозревать того, кто дает им что-то задаром, будь то Санта-Клаус, миссионеры или благотворители, жертвующие деньги на высокие цели, и задаваться вопросом: «А ему-то что за выгода?» Принесет, скажем, молодой адвокат сумку грецких орехов детям в школу, когда выборы на носу, и все криво усмехаются и говорят друг дружке: «Ишь, прохиндей, нас не проведет».

Сестра знала, что без особых усилий подведет ребят к вопросу, чего ради, если уж на то пошло, Макмёрфи тратит столько времени и сил на организацию всех этих рыбалок на море,, вечеринок с играми и баскетбольных соревнований? Что побуждает его так выкладываться, если все в отделении всегда довольствовались малым, а именно — игрой в пинакл и чтением прошлогодних журналов? С чего бы он; этот ирландский дебошир с работной фермы, мотавший срок за азартные игры и рукоприкладство, повязывал на голову косынку, изображая старшеклассницу, и битых два часа учил танцевать Билли Биббита на потеху всем острым? Или с чего бы такой матерый аферист — тертый калач, карнавальный артист, прожженный картежник — стал рисковать удвоить себе срок в психушке, старательно наживая врага в лице Старшей Сестры, которая решала, кого и когда выписывать?

А чтобы ребята всерьез призадумались, она сделала выписку по их финансам за несколько последних месяце®? должно быть, потратила не один час, перелопачивая ведомости. Денежные средства