Штрафбат. Наказание, искупление (Военно-историческая быль) - Александр Пыльцын

Оказывается, во время артналета, под грохот разрывов снарядов, «изобретатели» этого способа бросали в какой-нибудь глухой окоп ручную гранату, а затем из стен сарайчика или обшивки окопа выковыривали ее осколки. Из автоматного патрона вынимали пулю, высыпали половину пороха и вставляли подходящего размера осколок. А дальше — дело техники. В очередной артналет из этого автомата выстреливали заряженный осколок в мягкое место — и получали «легкое ранение», а значит, вожделенную свободу. Правда, когда эту хитрость раскусили, почти всех «хитрецов» выловили в войсках и вновь судили, теперь уже за умышленное членовредительство и фактическое дезертирство из штрафбата. Не все «умники» возвращались в ШБ. Некоторых, с учетом их прежних «заслуг», приговаривали к высшей мере. К подобным «изобретателям» в офицерском штрафбате относились, мягко говоря, негативно.

Вспоминаю мои первые дни в батальоне. Тогда, в конце декабря, в мои первые дни командования взводом в обороне под Жлобином, я еще не вжился в особенности структуры штрафбата, не успел понять тонкостей взаимоотношения штрафников с комсоставом и между собой. Лишь обратил внимание на обращение некоторых начальников к подчиненным на «ты», в том числе и к некоторой части штрафников, даже если их «доштрафное» звание было выше. И это, оказывается, нисколько людей не задевало. Наоборот, они чувствовали в этом «ты» определенную близость: значит, считают их своими. Ведь большинство штрафников, прибывших в ШБ, были в званиях, да и возрастом, старше многих из нас. Контингент штрафников был от младшего лейтенанта до полковника. Правда, ни одного полковника почему-то в моем взводе за все мое штрафбатовское время не было, хотя в роте они были. Самыми старшими по званию ко мне попадали подполковники.

Не могу не рассказать об одном «выдающемся» штрафнике, прибывшем во взвод в начале июля 1944 года, когда мы стояли в обороне. Запомнил о нем многое, такой он был «особенный». Это бывший инженер-майор Гефт Семен Давидович, прибывший к нам уже в оборону. Читал копию приговора с чувством брезгливости. Осужден он был, как теперь сказали бы, за сексуальное домогательство и принуждение к сожительству в особо извращенном виде.

Преступление Гефта состояло в том, что, будучи начальником автобронетан-ковой службы дивизии, создал себе возможность питаться отдельно от всех и не только заставлял девушек-солдаток, приписанных к этой службе, выполнять дополнительно обязанности официанток, но и принуждал их во время завтраков и ужинов удовлетворять его всякие сексуальные прихоти. При этом он угрожал бедным солдаткам, что если они откажутся выполнять его требования или, тем более, пожалуются кому-нибудь, то у него хватит власти загнать их в штрафную роту (девушки не знали, что женщин в штрафные части уже не направляют). По всем меркам это было насилием с использованием служебного положения. Приговор был суров: десять лет ИТЛ с заменой тремя месяцами штрафного батальона. И нам казалось это очень даже справедливым.

В те годы не только армейские законы, но и законы морали были значительно строже, чем сейчас, когда у нас стало модным подражать «цивилизованным» странам. Особенно после того, как современные идеологи ухватились за горбачевские «общечеловеческие ценности», в том числе и «сексуальную революцию», которая привела к невиданному падению морали не только среди молодежи. Это сегодня «сексуальное просвещение» детей, навязанное нам Западом, привело к тому, что даже младшим школьникам все обо всем разъясняют в подробностях. Поэтому перестали быть редкостью неединичные случаи детской проституции и беременности, валютная проституция кажется некоторым девочкам лучшей профессией в мире, а наши законодатели нет-нет, да и заговаривают о легализации этой «древней профессии». Мне кажется, что в наше время сексуальной «продвинутости» этот половой извращенец и насильник отделался бы, в лучшем случае, штрафом или простым осуждением.

Представляясь мне, Гефт, видя мои звездочки старшего лейтенанта на погонах, подчеркнуто нарочито называл себя «инженер-майор». Пришлось ему напомнить, что он лишен своего прежнего звания и, чтобы его вернуть, ему нужно еще очень постараться. А пока его воинское звание здесь, как и у всех, кто попал в штрафбат, — «боец-переменник». Определил Гефта в отделение Пузырея, на отдаленный участок взводной траншеи, и предупредил «новобранца» о том, чтобы всегда, и прежде всего во время вечерних немецких артналетов, он внимательно наблюдал за немцами в своем секторе с целью не допустить проникновения их в наши окопы под прикрытием артогня. Предупредил, что фрицы уже давно здесь охотятся за «языком».

В первый же вечер Владимир Михайлович Пузырей доложил мне, что Гефт во время артналета ложился на дно окопа, накрывался плащ-палаткой, за что заметившим это соседним штрафником был бит. Я приказал Пузырею постараться убедительнее проучить этого «е. рь-майора», как по аналогии с «обер-майором» ему успели дать кличку штрафники. И как только они успели узнать о его похождениях? Видно, «солдатский телеграф» здесь тоже работал.

Еще не успел забыть об этом, как через день-два, под вечер, почти сразу после немецкого артналета, в землянку влетел командир отделения Пузырей и выпалил: «Ничему не удивляйтесь и пока молчите». Едва я успел отреагировать на это неожиданное появление взволнованного командира отделения, как буквально вслед за ним по ступенькам скатился большой клубок связанного таким образом человека, что голова его и руки закутаны плащ-палаткой и обвязаны вместе какой-то веревкой. Вслед за ним, неестественно что-то крича по-немецки, быстро перебирая ногами ступени, ввалился мой «переводчик» Виноградов. Ну, думаю, «языка» приволокли! И как же это удалось им, да еще почти засветло!

Эта мысль пришла мне потому, что я все-таки понял смысл нескольких фраз Виноградова, обращенных к плененному, да и его торопливых ответов «Ja… Ja… Я…», что соответствовало русскому «да» и означало в данном случае полное и безоговорочное согласие на что-то. Потом Виноградов четко по-немецки, обращаясь к несуществующему какому-то «обер-лейтнанту», что-то доложил и с помощью другого штрафника стал развязывать стоящего на коленях плененного. Я понял, что этот доклад обращен ко мне, и ожидал увидеть пленного фрица, но увидел… Гефта!

Тут «развязал язык» Пузырей и рассказал, как Гефт, снова закрыв голову плащ-палаткой, спрятался в окопе. У них, наблюдавших за ним, родился план имитировать захват языка немцами. Струсившего в очередной раз и снова закрывшегося плащ-палаткой, так его и связали командир отделения и несколько штрафников, по дороге надавав ему снова изрядное количество крепких тумаков. Говорят, современные преступники не терпят в своей среде сексуальных насильников. Это «действо» было тоже местью штрафников-офицеров половому развратнику.

Сам Гефт, до которого стала доходить ситуация, где он при мне давал согласие сотрудничать с немцами, стал будто вначале завывать, потом просто выть и, наконец, упал на пол землянки и зарыдал в голос. Понял, наверное, что с ним станет, если обо всем я доложу комбату или хотя бы особисту, что дело может принять весьма печальный для него оборот.

Я понимал, что мой наказ «проучить убедительнее» был выполнен с лихвой. Поэтому я приказал отобрать у Гефта оружие (как бы чего он сдуру или со страха не наделал!), а его самого посадить в отдельный окоп и приставить охрану. Получилось что-то вроде гауптвахты. До утра его, дрожащего от страха и пережитого, продержали там, а назавтра я имел с ним продолжительную беседу, от которой, честно говоря, не получил удовлетворения (хотя от наглости Гефта не осталось и следа). Просто мне никогда еще не приходилось иметь дело с таким патологическим трусом. Пузырею я приказал вернуть ему оружие, но на все время пребывания в батальоне установить за ним наблюдение. После этого случая Гефт перестал прятаться во время артобстрелов, и мне показалось, что он переборол свою трусость.