Красная мельница - Юрий Мартыненко

Анна вынула гребень и молча расчесывала волосы, не глядя на мужчин. Широким офицерским ремнем туго подпоясала гимнастерку, рельефно обозначив высокую грудь и тонкую талию.

Она подошла к столу, кивнула солдату на его смущенное «здравия желаю» и отошла.

– Слышишь, Аннушка? Отгадай, кто перед тобой? – не унимался разговорчивый комбат.

– Ладно вам, товарищ командир, пусть человек поест, – ответила она.

– Нет, ты угадай!

– Его, что ли? – кивнула на Климента. – Не знаю… Разведчик он.

– И не угадаешь, – махнул рукой капитан. – А хотя стой! Я тебе рассказывал, что у меня в батальоне есть боец по имени Климент Ефремович Ворошилов. Я его у одного саперного старлея выпросил…

– Что значит выпросил?

– Нет. Не то сказал. Брякнул, не подумав. Извини и ты, солдат.

Климент вытер губы ладонью, приподнялся с места:

– Спасибо, товарищ капитан. Разрешите идти?

– Валяй, коли червяка заморил, – разрешил тот. – Жду ротного с фрицем.

Боец Ворошилов ушел.

– Откуда он родом, этот тезка в кубическом измерении нашему маршалу? – спросила Анна.

– Из Сибири, кажется.

– Зачем тебе этот пленный? Отправил бы его сразу в штаб. Комдив ждет.

– А я покуда не сообщал ему, – ответил комбат. – Прежде хочу сам его прощупать. А в дивизию успею отправить. Думаешь, у комдива один я имел задание «языка» заполучить? Куда там… Я полагаю, полковник задействовал несколько разведгрупп. Чтоб наверняка был улов… Штабисты рассортируют рыбку…

– Душно здесь, выйду на воздух.

– Разрешите?! – в блиндаже, сгибаясь, показался высокий боец. – Охранение выставлено, товарищ капитан.

– Свободен.

…«Язык» оказался фельдфебелем пехотного полка. Суходолин расстроился. Жаль, офицера не привели. Стоило ли из-за фельдфебеля людьми рисковать и два километра тащить того на закорках? Ну ладно. На безрыбье и рак рыба. «Языка» отправили в штаб дивизии.

Ни Климент Ворошилов, ни остальные из их группы поиска, кто вчера ходили за «языком», ни даже командир роты Анисимов не узнали, что Ганса до штаба дивизии не довезли. Мотоциклетка, гнавшая в темноте по лесной дороге, зацепилась за толстое корневище и опрокинулась. Автоматчик, что за рулем, сильно расшиб голову о дерево. Сидевший сзади другой боец перелетел через товарища и ударился о камень. Мотоцикл заглох. Пока соображали, что к чему, Ганс со связанными впереди руками вывалился из коляски и сгинул в придорожных кустах.

Ни с чем вернулись обратно мотоциклисты. К их удивлению, комбат даже не заругался. Суходолин долго потрошил неначатую пачку папирос. Автоматчики в ожидании безмолвно замерли у входа.

– Так сделаем, – наконец, тихо произнес комбат. – Вы молчок. Если чего, говорите, что напоролись на засаду. Понятно?

– Так точно.

– Все! Идите!

Автоматчики удалились.

– Что? Что-то случилось, товарищ командир? – подняла голову Аннушка.

– Не говори, – капитан присел на краешек нар.

– Хорошо хоть, что не додумался сообщить в дивизию о «языке»-то, – проговорила Аннушка и опустила ноги на пол.

– Ты куда? – удивился Суходолин. – Еще подремли. Еще темно…

– Нет. Пора мне, Женя. Пока доберусь до санбата, совсем рассветет.

– Проводить?

– Сама дойду. Недалеко ведь, – тихонько провела теплой ладошкой по его колючей щеке.

– Такое чувство, что затишье сегодня закончится, – отозвался Суходолин. – Чутье еще не подводило… Не зря ведь командование добивается источника информации с той стороны. Опять надо готовить выход разведчиков… Раздолбаи мои упустили. Какой-никакой, но все-таки язык.

Вернувшись к себе, Аннушка вдруг почувствовала легкое головокружение.

* * *

Иногда казалось, что, кроме окопной обстановки, ничего другого на свете не существует. В окопах обустраивали землянки, старались наладить печки из старых железных бочек и молочных бидонов. Ухитрялись сооружать низкие нары. Для укрытия от осколков рыли норы: ячейки с полками для гранат и патронов.

Были ли окопы промерзшими или сырыми и липкими, неважно. Все одно: на пехотинце надето много чего. Вся амуниция при нем постоянно, начиная с поясного ремня с патронташем, набитом патронами, каски, противогаза, винтовки и кончая вещевым мешком, в котором фляжка, котелок, ложка, кружка, сухари и портянки. Солдат-пехотинец небрит, заросший щетиной, грязный и мокрый, вымазан глиной и землей. Вшивый.

Смена позиций. Бесконечное рытье новых траншей и окопов. Изнуряющие многокилометровые марши. Невыносимо тяжело становилось по весенней распутице. От раскисшей грязи сапог становился пудовой тяжестью.

До звона в голове хотелось под крышу. Помыться бы в баньке и в чистом белье лечь на простыню… Который месяц спали одетыми. Кто где. Климент не мог вспомнить, когда в последний раз он спал раздетым, если учесть, что на фронте он не с сорок первого, то что говорить о воевавших с первых дней? Тем вообще можно было свихнуться оттого, сколько времени лишены возможности раздеться и лечь в кровать. Разуться – и то было делом непростым. А ну, как все разом скинут сапоги. Такая вонь поползет по ходам сообщения, что впору надевать противогаз.

– Каково же приходится нашим медсестренкам? – сказал как-то Клименту один из бойцов по фамилии Епифанцев, укрывшись рядом шинелью.

– Каково им, бедным? Одна вша чего стоит! – повторил сослуживец, глядя в звездное летнее небо. Климент не ответил. Приятель продолжал задумчиво: – Мне-то их особенно жалко. У меня дома пять сестер родных осталось. Иногда закрою глаза, они все мал мала меньше стоят передо мной.

– Младшие сестренки?

– Младшенькие. Я самый старший в семье. Мне вот двадцать седьмой год пошел, а малой сестренке только пятый годик. Когда я родился, время тяжелое было. Революция, Гражданская война. Потом лучше стали жить. Обзавелись хозяйством. Батька с маманей в колхозе робят.

– Где?

– На Алтае… Ну вот и наклепали при хорошей-то жизни пятерых еще. И все – девки. Давеча письмо пришло с Алтая. Старшие робят вместе с родителями в колхозе…

– Отец-то дома?

– На фронт по возрасту не подошел.

Оба помолчали. Приятель спросил:

– А у тебя большая семья? Мать, отец есть?

Климент ответил не сразу. Давно так никто с ним не разговаривал о доме.

– Мать осталась в Забайкалье. Слыхал?

– О чем?

– О Забайкалье-то?

– Кажется, в школе учитель истории рассказывал. У вас там декабристы отбывали каторгу?

– Да, у нас.

– А отец где? На фронте?