Бегущие по мирам - Наталья Колпакова

Невезучий маг напролом бросился через кусты наперехват, но было поздно. Два его приза, два билета в светлое завтра уже исхитрились развернуть повозку на узкой лесной дороге.

– Н-но, пошла! – завизжала Алёна, как ведьма, оседлавшая метлу.

Макар взмахнул вожжами, и лошадка, отлично знавшая, как все ленивые лошади, в какой стороне ее стойло, радостно припустила в обратный путь. Назад беглецы не бросили и взгляда. Хиляк в мантии с чужого плеча не мог их догнать, а его магические штучки на них все равно не действовали. По крайней мере, думать так было куда приятнее, чем ежесекундно ожидать огненный шар между лопаток или какую другую колдовскую пакость в затылок. Почему растаяла клетка, только что испытанная каждым из них на прочность и показавшаяся несокрушимой, какое чудо вернуло им свободу – с размышлениями можно было подождать. Подождать до порта, до уютной каюты, до неприметного кораблика, который тихо-мирно доставит их обратно в столицу. Возможно, к тому времени они уже будут знать, что за чудеса творятся вокруг. Одно понятно уже сейчас: вместе «пресветлая госпожа Аленна» и «верный Маггар» – страшная сила!

Телега скрипела, ободья грохотали на камнях. Лошадь ликующе заржала, набрав скорость, на которую сама себя едва ли считала способной, а ездоки хохотали как безумные. И только юный присяжный маг, покинутый на обочине, горестно молчал. Эх, был бы сейчас рядом дед! Вот уж мастер был с сельской скотиной управляться. Внучек, дурак надутый, как городским школяром заделался, пренебрегал дедовой наукой. Оказалось, зря. И клетка... Что за ерунда приключилась с клеткой? Дедушка, дедушка, сплоховал твой внучек, подвел тебя, твою память. Оставалось рвать на себе волосы и давать себе строжайшие зароки засесть за дедовы допотопные фолианты. Из присяжных магов его погонят, конечно, за самоволие и дурость. И ладно, не больно-то хотелось. Перед на́большим, индюком надутым, выслуживайся, да и текучка заедает.

Ничего, станет он еще большим ученым. Может, и до столицы доберется. Погодите, погодите еще...

Лет пятнадцать назад Макар отдал бы передний зуб за возможность подняться на борт такого корабля. И охотно отказался бы от всех своих будущих любовей за то, чтобы пересечь на нем море. Отсутствие зуба ассоциировалось с вольницей и подвигом, а любовь казалась штукой никчемной. Сегодня, взирая на судно с высоты своих двадцати пяти, он отчетливо видел, что это жалкая старая посудина, что плавать ей до первого шторма, а в команде одни бандиты. Капитан – мошенник с бегающими глазами, торговавшийся как сам черт, какой-то толстый оборванец, заискивающий перед капитаном, и матросы, лебезившие перед толстым оборванцем, – он не мог решить, кто из них более подозрителен.

Вообще все было подозрительно. Они без единого приключения добрались до города, никем не замеченные, отыскали порт. Среди кораблей, готовых выйти в море, присмотрели самое непрезентабельное суденышко. Оказалось оно купеческим, направлялось, вот удача, в столичный град, и после яростного торга довольный капитан препроводил пассажиров в «наилучшую каюту для господ путешественников». Алёна долго не решалась присесть на койку, заправленную чем-то вроде попоны, снятой с больной клячи. Романтика дальних дорог не манила ее даже в детстве, она росла хорошей девочкой, слишком брезгливой, чтобы грезить о соленых брызгах и тугих парусах. Помнится, Макар в склоке обозвал ее занудой. Правильной, скучной. Неужели правда? Вялая обида на судьбу, придавившая ее при взгляде на эту, с позволения сказать, каюту, исчезла, сметенная обидой горячей, деятельной, адресной – на Макара. Ничего и не правда! Просто она нормальный человек, а не как некоторые, которые лезут на рожон. А сам просто недоразвитый. Инфантильный какой-то. И вообще, если бы не его дурацкое вмешательство, она бы уже дома была! Гнев – отличное лекарство от сомнений. Алёна и думать забыла о засохшем Дереве перехода, о засоренных нечистью полях, обо всех пугающих странностях нынешнего своего вояжа. Возмущенно сопя, она молча смотрела, как качнулся, стронулся и поплыл вдаль чужой берег, и горда была, что способна молчать.

Ее инфантильный спутник тоже не отрывался от иллюминатора. Теснота и грязь нанятых втридорога апартаментов оставили его равнодушным. Он не глядя сел на самое подозрительное пятно замызганного покрывала. (Одно слово, мужчина – неосмотрительность и свинство!) Всё складывалось наилучшим образом, день выдался погожий и ясный. Ветер с берега целеустремленно наполнил парус, и суденышко легко понесло их к желанной цели – к спасению, к возвращению домой. Макар сам не знал, что с ним творится. Просто решил на всякий случай держаться настороже, никому не доверять и бдеть за двоих. Никудышный из него получался рыцарь. Трусливый, нервный, подозрительный. Сам бы он себе не то что женщину – ценную вещь и то бы не доверил. Тем более что ценную вещь он бы наверняка разбил или сломал. Недаром бабушки и тетушки с самого его рождения твердили, что он криворукий. Но так уж случилось, что выбирать Алёне не приходилось. И ему, выходит, не приходилось тоже. Эту женщину должен защитить он, больше некому. Оставалось молча приказать себе справиться. Этим Макар и занимался, пока корабль маневрировал в гавани и выходил в открытое море.

А потом внезапно настала ночь.

Ночь в море – дар и испытание для избалованного привычкой к безопасности горожанина. Мир сжимается до скорлупки-каюты, в укромной тесноте которой лежишь, будто моллюск в раковине. Лежишь и явственно чувствуешь внутри слабого мягкого тела эту беспокойную тяжесть, драгоценную жемчужинку – жизнь. А еще мир распахивается, лишившись всех ориентиров и с ними границ, распахивается до самого себя, раскрывая вдруг свою вселенскую природу. И ты чувствуешь, какой он – тесный и безбрежный, мирный и непредсказуемый – и какой ты – крохотный, уязвимый, конечный. Такой живой!

Два человека, яростно чувствующие жизнь в себе, неподвижно лежали во тьме на расстоянии одного слова друг от друга. Макар послушно устроился на полу, Алёна вытянулась на узкой койке. За оконцем, выдающим себя только сквозняком, вздыхало во сне море. Через тонкие перегородки доносились звуки чужого и непонятного, возившегося на борту. Эти следы присутствия в мире еще чего-то, кроме себя самого, лишь усиливали в каждом переживание собственной отъединенности. То был драгоценный момент. Он скрепил их, две жемчужинки, будто оправой, и они смутно белели на черной подложке ночи, неотделимые друг от друга, но неслиянные. Было тревожно и сладко, отчего-то немного стыдно и, совсем уж непонятно почему, страшно. Наверное, страшно шевельнуться, произнести или сделать что-нибудь непоправимо не то.

Исподволь, незваным третьим, прокрался сон. Макар уловил, как выровнялось дыхание Алёны, и успел еще напомнить себе о решении не спать, прежде чем забыться следом за ней.

Сон оказался гостем беспокойным. Он скрипел всеми досками старой посудины, рокотал голосами, подозрительно приглушенными. Он рассыпался дробью бегущих шагов по палубе, гулкой, будто натянутая на барабан кожа. А то вдруг принялся пихать корабль в борт сильными упругими толчками, но угомонился прежде, чем растолкал Макара. Судно выровнялось и вновь пошло довольно ходко, разве что подпрыгивая, будто скользило по льду, намерзшему на стиральной доске.