В смертельном бою. Воспоминания командира противотанкового расчета. 1941-1945 - Готтлоб Бидерман

Ночью мы разместили два пулеметных гнезда перед гребнем холма. Как только начало светать, мы оставили эти позиции, отведя солдат на обратный склон холма примерно в 200 метрах ниже гребня. Как и предполагалось, Советы пошли вслед за нашими отходящими частями, и, как только мы заметили первые русские шлемы, появляющиеся на гребне холма, я приказал начать обстрел 150-миллиметровыми снарядами прямо по нашим прежним позициям. Такой огневой налет неизменно приносил успех, и мы отбрасывали врага назад к его окопам, а при вечернем свете мы опять занимали эти позиции.

Таким способом нам удавалось удерживать свои позиции на высоте «Яйцо» перед Эргли в течение примерно двух недель. В последние дни августа к нам для усиления батальона прибыл лейтенант Штайнхардт с 80 солдатами из люфтваффе. Они были приданы 438-му гренадерскому полку и быстро освоились в новой для них роли пехотинцев, показав себя надежными и храбрыми бойцами. Весь этот период мы поддерживали отличные отношения с командиром полка полковником Зирцем и его адъютантом капитаном фон Даймлингом.

В завершающие дни августа нас отвели в тыл в полковой резерв в какое-то старое имение под Эргли. После долгого периода боев мы наконец-то оказались снова в составе нашего старого полка. Им сейчас командовал один из старых «рубак» из 436-го полка майор Окснер. Он слышал о нашей обороне высоты «Яйцо» и подъехал к нам, когда мы вместе со 120 солдатами из батальона лежали, отдыхая, во дворе церкви в Эргли. Он тепло поздоровался со мной, обнял меня за плечи, и мы вкратце вспомнили старые времена, когда мы вместе служили в нашем полку. Это не говорилось вслух, но мы оба отлично понимали, что, по всей вероятности, мы приближаемся к нашему последнему, и решающему, сражению. Говоря о том, как много наших товарищей уже похоронено в русской земле, он замолкал, чтоб получше разглядеть истощенных, немытых уцелевших бойцов, лежавших на земле, измотанных, и со слезами в уголках глаз он вдруг отвернулся и ушел.

В ходе облав тыловой персонал во все больших количествах сгоняли в пехоту. Солдаты из люфтваффе, все еще в своей сине-серой униформе и без единого дня подготовки в качестве пехотинцев, проходили скоропалительный инструктаж по пользованию автоматическим оружием, прибывали к нам, совершенно не готовые противостоять все набирающему силы врагу. Для лиц в тылу, вдали от русских орудий, фраза «перевести в пехоту» обрела новое, зловещее значение. Угроза службы на передовой, где рвутся мины и артиллерийские снаряды, где снайперы считают убийство неосторожного человека полезным, но смертельным спортом и где люди убивают друг друга почти на расстоянии вытянутой руки – всего этого было достаточно, чтобы кровь стыла в венах многих тыловиков. В войсках все чаще слышалась фраза «штрафной перевод». Этот термин воспринимался с отвращением и презрением старыми пехотными ветеранами и теми, кто пережил многие сражения, а использование в качестве наказания за необдуманный или настоящий проступок порождало недобрые чувства между батальонными ветеранами и теми бойцами, кто был переведен к нам по дисциплинарным причинам. Все чаще и чаще старые пехотинцы задавались вопросом: неужели годы, проведенные на передовой, перенесенные лишения и пережитые ужасы считаются не чем иным, как дисциплинарной мерой?

В частности, был некий генерал-полковник, чья высокоценимая нашивка о звании в представлении тех, кто лично столкнулся с его особым стилем руководства, могла появиться только благодаря золотому партийному значку, который он носил, и его философии, в которой он национал-социалистическую партию ставил выше своей верности войскам, чьи жизни ему были доверены. Генерал-полковник Шернер ввел в практику наказание солдат, унтер-офицеров и офицеров путем немедленного их перевода в пехоту за малейшее нарушение. Все сходились во мнении, что этот высокопоставленный господин явно ничего не понимал в кодексе чести, существовавшем в немецкой пехоте. Посылая провинившихся в пехоту в виде наказания, он способствовал упадку желания солдата пожертвовать собой во имя того, что преподносилось ему как правильное и справедливое.

Как-то вечером какой-то фельдфебель, прошедший подготовку как оружейник, явился ко мне из штаба батальона для исполнения обязанностей. Он сообщил мне, что прибыл по приказу генерал-полковника, понижен в должности и отправлен на передовую. На следующий день мы получили рапорт о наказании, аккуратно отпечатанный в виде официального документа на бланке группы армий «Север», подписанный генерал-полковником: больших размеров буква «S» как заглавная буква фамилии «Шернер».

Этот отлично подготовленный солдат был по профессии мастером по точным инструментам, учился в армейской оружейной школе и в таком качестве мог считаться незаменимой ценностью в своем батальоне. Но, как он объяснил, генерал-полковника интересовало не то, как батальон будет заниматься ремонтом своих пулеметов и винтовок, а то, что необходимо поддерживать дисциплину и что надо сурово наказывать нарушения.

Это самое нарушение произошло, когда этот фельдфебель находился в дороге к тыловому складу, чтобы получить срочно потребовавшиеся запасные части к оружию его подразделения. Он ехал в кузове полковой автомашины, когда заметил на перекрестке какого-то высокопоставленного генерала, и, как и положено, соскочил с машины, чтобы отдать рапорт. Левой рукой он вынул трубку изо рта и, отдавая положенную честь, держал ее, прижав к боку. Он не мог положить трубку в карман кителя, поскольку она была раскурена и прожгла бы ему мундир. Когда он отдал честь, генерал потребовал показать, что за предмет он держит в руке. Фельдфебель показал офицеру с малиново-золотой нашивкой на воротнике свою трубку, и ему было приказано немедленно выбросить ее.

Тогда фельдфебель послушно постучал трубкой о подошву своего ботинка и быстро сунул ее в карман мундира. Такое действие было бы вполне спокойно воспринято любым разумным офицером. За этот серьезный проступок его полагалось наказать. Несколько дней он находился при штабе батальона, где нашел себе дело, занимаясь ремонтом и подновлением поврежденного в боях оружия.

Почти неделю спустя ко мне прибыл какой-то однорукий штабной офицер, неожиданно появившийся в нашем штабе. Этому лейтенанту была дана незавидная задача выяснения, действительно ли солдат, замешанный в этом инциденте, отбывает положенное наказание. И вот тут впервые за всю свою военную службу я сделал ложный доклад. «Этот человек погиб в бою… два дня назад».

Офицер после этого исчез, и я никогда не сожалел о совершенной мной лжи. Долг каждого офицера – позаботиться о благе своих солдат, а я считал, что мастерство фельдфебеля и его умение поддерживать наше оружие в наилучшем боевом состоянии на войне куда более ценны, чем простое подчинение этому абсурдному приказу.

В течение последних недель дивизия была отведена за русско-балтийскую границу, и вновь под нашими ногами оказалась европейская почва. Эта территория столетиями служила географическим буфером между Центральной и Северной Европой, а также между Востоком и Западом. Случайному наблюдателю казалось, что на этой слабо волнистой местности царит мирная атмосфера. Верхушки холмов венчали редкие сосны, клены и дубы. Неглубокие долины покрыты травой, сырыми торфяниками и небольшими озерами, окруженными березами. Местность была усеяна маленькими быстрыми ручьями, текущими к Двине, которая, в свою очередь, впадает в Балтийское море у Риги.