В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель - Наталья Константиновна Бонецкая

на просветление Его сознания: истина о Сыновней жертве сделалась Ему интимно близкой. Таким было, по Мережковскому, пробуждение Сыновнего самосознания Иисуса. А Мессией Он осознает Себя спустя восемь лет – когда в назаретской синагоге услышит чтение Исайина пророчества об уничиженном Рабе Господнем, безгласном Агнце, страдающем ради оправдания грешников. Тогда-то Он вспомнит надпись на жертвеннике Киниру и отнесет обе вести к Себе самому. Мережковский придумал историю о Пастушке, чтобы вписать Христа в местную – галилейскую языческую традицию. И здесь общая тенденция мысли Серебряного века, укорененной в неоязычестве Ницше, – но также и одна из ключевых задач Мережковского-экзегета.

Итак, интерпретация Мережковским Евангелия выливается в художественное творчество; его евангельский комментарий – если не роман об Иисусе Неизвестном, то хотя бы наброски к нему. Анализ евангельской поэтики у Мережковского неотрывен от художественной фантазии, порождающей «апокрифы» – романные эпизоды, сцены соответствующего фильма. Желая наглядно показать жизнь Иисуса, Мережковский, художник-экзегет, оказывается весьма чутким к ее пространственно-временным координатам. Совершенно независимо от Бахтина он приходит к понятию пространства-времени, отвечающему феномену евангельского События, – к понятию, которое можно было бы назвать евангельским хронотопом. «Оптике времени соответствует и оптика пространства» (с. 380), – обобщает экзегет факт конкретизации равно пространственных и временных мер при приближении конца Иисусовой жизни: «месяцы скитаний [между землями иудейскими и языческими. – Н. БД недели последнего пути в Иерусалим [из Иерихона], дни в Иерусалиме, часы после Гефсимании, минуты на кресте» (с. 379). Мережковский не только прекрасно изучил географию Палестины времен Христа и восстановил точную последовательность евангельских событий: позитивные, взятые им из критических трудов факты он попытался осмыслить как симптомы – знаменательные приметы События Боговоплощения. «Апокрифы» Мережковского разворачиваются не в случайной, безразличной к их содержанию местности, но в Земле воистину Святой – Земле с особенной метафизикой, отвечающей смыслу свершений. Для описания пространства жизни Иисуса потребна священная география, элементы которой как бы прозревает Мережковский. Речь у него идёт прежде всего о «святых местах» язычества: Палестина представляется местностью, то ли населенной древнеханаанскими и эллинскими божествами, то ли хранящей о них живую память. Так, «Пастушок» осознаёт Свое Сыновство не где-нибудь ещё, а на горе Кинноре – месте страдания «бога сына» Кинира-Адониса. Эффектно обыгран у Мережковского и эпизод признания Петром того, что Иисус – это Христос. «Ты – Христос» (Лк 9, 20; Мф 16, 16): эти знаменательные слова Пётр произносит в той окрестности Кесарии Филипповой, где язычники некогда почитали бога Пана. «Здесь, в Кесарии, только что Пётр сказал: “Ты – Христос”, – родилось христианство, потому что всё оно – в трех словах: “Иисус есть Христос”. <…> Родилось христианство – умерло язычество, “умер Великий Пан”» (с. 397) – Мережковский представляет сцену так, будто сам Пан, тамошний genius loci, был её свидетелем. «Только что Пётр сказал: “Ты – Христос”, – здесь, в священной роще Пана, может быть, пронесся над головами Тринадцати, в ночной темноте, по верхушкам деревьев, как бы панического ужаса шёпот, – умирающего бога Пана последний вздох» (там же), – конечно, это не серьёзный оккультизм, но филологическая игра.

В духе древнего язычества, Мережковский придает сакральное достоинство горам, где происходили ключевые евангельские события. Место Нагорной проповеди (над Капернаумом) обращено на восток, а гора над Вифсаидой, где совершилось чудо умножения хлебов – на запад. И это, по Мережковскому, отвечает смыслу эпизодов. Нагорная проповедь – начало Благой Вести – ничто иное как восход Царства Божия. А за умножением хлебов последовал как бы его закат: народ в своем восприятии огрубил, материализовал чудо любви, и в лице Иисуса захотел увидеть царя земного. Также особо осмыслен у Мережковского Ермон – гора, бывшая «спутником Иисуса <…> во всю Его жизнь», высочайшая среди местных вершин (с. 409). Именно на Ермоне, а не на Фаворе, как с IV века утверждает предание Церкви, произошло Преображение Господне. Мережковский здесь ссылается на «древнейшие кодексы Марка», – однако, думается, в его воззрениях география следует за семантикой: Ермон – образ Божественнного Отца, так что Отчий глас «Сей есть Сын Мой возлюбленный» (Мк 9, 7), обращенный к преобразившемуся Иисусу, должен был быть произнесен не где-то еще, а на Ермоне. Но центром священной топонимии Палестины для Мережковского служит Генисаретское озеро – «святейшее место земли, где едва не наступило Царство Божие» (с. 385). Труды апостолов-рыбаков по закидыванию сетей, починке лодок и пр. представлены экзегетом едва ли не в «реальном» времени; картины прибрежных камней, цапли, таскающие рыбу из прозрачной воды, розовые олеандровые кусты и т. п. показаны крупным планом. И неслучайно, что как раз здесь жил и проповедовал Бог Сын: ведь «здешняя земля Киннезар-Киннерет посвящена была, с незапамятной древности, богу Киниру-Адонису, умирающему в земле и воскресающему хлебному семени» (с. 248). Мережковский ухитряется ощутить и в древней Иудее веяние духа Елевзинских таинств.

Евангельское время, сопряжённое с сакральным пространством жизни Иисуса, в представлениях Мережковского организовано весьма непросто. Поскольку он пишет «утаенное» Евангелие, Евангелие «сердечное» – воссоздает свидетельства конкретных лиц о жизни Иисуса[580], то им особо подчеркнут субъективный характер переживания хода времени: «Есть у памяти сердца своё особое время, не то, что у памяти ума. Память сердца считает время тем в меньших дробях, чем больше для неё то, что происходит во времени» – для евангелистов «десять секунд – миг – на кресте» перевесят «десять веков всемирной истории» (с. 391). Здесь Мережковский имеет в виду разную, так сказать, плотность времени, насыщенность его событиями в различные периоды жизненного пути Христа: непосредственно после Крещения оно меряется годами и месяцами, зачёт счёт идеи по неделям, после входа в Иерусалим – по дням, после ареста – по часам, перед смертью же Иисуса – фиксируются минуты и секунды[581]. – В этом, разной плотности, историческом времени Мережковский указывает на два пробела – провала памяти предания: это тридцать лет от Рождества до Крещения и другая «утаенная» жизнь сроком в год – от Преображения до последней Пасхи. – С другой стороны, евангельское время протекает послойно, на разной бытийственной глубине. Мережковский различает тут историю, мистерию и собственно вечность. Между этими временными уровнями существует сложное взаимодействие, вечность врывается во время, исторические события застывают и переходят в вечный план, как бы обогащая его. Евангельское время, соприкасающееся с вечностью, это, по сути, сама развернувшаяся вечность, явившая себя как хронотоп, – время совершенно особое – священное, как священно географическое пространство, где жил, страдал и умер Богочеловек. Боговоплощение – это длящееся во времени выхождение Бога из вечности и вступление Его в земной бытийственный план. В глазах Мережковского, Иисус живёт как бы на границе