Палач, сын палача - Юлия Андреева

Фон Бер догадался об этой милости и благодарил судьбу, что она позволила ему умереть с честью, смертью, приличествующей его роду и рыцарской чести.

После смерти разбойника и рыцаря фон Бера Петер был вынужден явиться в городскую управу, где попросил похоронить его меч с честью. Так как казнь фон Бера была сотая и, согласно традиции, после того, как меч отрубал сотую голову, над ним следовало провести обряд посвящения и похоронить как рыцаря.

Нет слов, как палачу не хотелось расставаться с прекрасным и верным ему мечом, но он верил в приметы и старался исполнять все обычаи и предписания. Поэтому в ноябре 1628 года в главном кафедральном соборе города Оффенбург был торжественно похоронен меч.

Петер слышал одну историю о палаче, который отказался похоронить свой меч. Но это была плохая история. Говорили, что не успокоенный церковной землей меч ожил после сотой казни и перестал слушаться собственного хозяина.

Сначала он отсек палачу ногу, потом руку. А когда тот упал на землю, истекая кровью, меч самопроизвольно поднялся в воздух и искромсал беднягу на мелкие кусочки.

После летающий по воздуху меч был замечен в разных городах, где он творил зло и бесчинства, упиваясь человеческой кровью.

Все это случилось, потому что в меч вселился дьявол, которого только через два года сумел изгнать епископ города Мюнхен в Баварии, спрыснув его святой водой. После чего меч все-таки похоронили.

Демон скупости и богатства носит название Mammon (Маммон), о котором говорил Христос в евангелие от Матфея.

Генрих Инститорис, Якоб Шпренгер «Молот ведьм»

После истории с сыном кузнеца, Клаус почти перестал общаться с соседскими детьми, так как от проницательного взора мальчика не укрылся тот факт, что взрослые относились к его отцу с подобострастьем, продиктованным чувством глубочайшего страха, а дети попросту боялись его, считая исчадьем ада. Будучи воспитанным в семье католиков, Клаус не мог позволить кому-либо даже в мыслях скверно отзываться о его родителях.

Поэтому он предпочел тихие тюремные дворики шумным улицам и компанию работающих при тюрьме взрослых обществу своих сверстников.

Зная, что в этой жизни у него одна дорога – продолжить дело отца и деда, Клаус занимался изучением инструментов палача, убирался в залах для допроса. Заматывая рот и нос шарфом, помогал разносить еду арестованным и время от времени замачивал в кадке с холодной водой окровавленную одежду отца. Вот и все занятия.

К слову, закрывать рот и нос приходилось не одному Клаусу, а всякому, не привыкшему к тюремной вони людям, так как прикованные к полу или стене арестанты испражнялись под себя, и затем спали на этом дни, недели, месяцы, а бывало и годы, зарабатывая язвы, гнойники и другие опасные болезни. Но, если в тюрьме Оффенбурга положение несчастных было еще более или менее сносным, так как палачи и судебные исполнители понемногу подлечивали своих подопечных, а такого страшного наказания, как пожизненное замуровывание в камере не было вовсе, в других, более просвещенных в плане борьбы с ведьмами городах людей запирали без света в мрачных подземных колодцах, время от времени подкармливая страдальцев через специальное окошко, которое запиралось, едва осужденный брал свою еду.

В таких местах уже никто не мог придти на помощь арестованной по обвинению в колдовстве женщине, перевязав ее раны или дав ей возможность умыться. Одни лишь крысы, мухи да пауки посещали эти мрачные жилища.

После того, как тюремщик докладывал о том, что осужденная на пожизненное замуровывание уже приличное время не подает признаков жизни, по всей видимости, умерла и давно в аду, страшную темницу открывали, после чего оттуда выволакивали объеденный крысами труп и, если того требовало строгое начальство, в камере немного прибирали.

Впрочем, все эти ужасы не имели ровным счетом никакого отношения к маленькому Клаусу, которого никто ни не собирался подпускать к опасным колдуньям ближе, чем это предписывал тюремный устав.

* * *

Однажды, когда Клаус сидел на крылечке своего дома, мастеря деревянного солдатика, к нему подошел палач Филипп Баур, который числился вторым в Оффенбурге палачом. Первым был Петер Миллер. Кроме них палачову работенку справляли еще несколько судебных исполнителей, но главными все же были Петер и Филипп.

Обычно Филипп Баур подменял отца Клауса в случае его болезни или когда главному палачу нужно было куда-нибудь отлучиться.

– Привет, Клаус! Ты не занят? – спросил его Филипп, по-мальчишески поигрывая расшитым кушаком. – Не хочешь зайти ко мне?

Клаус послушно поднялся, решив, что должно быть Геру Бауру понадобилась его помощь. Стражники частенько посылали мальчика в соседний трактир за пивом, давая ему при этом монетку на пряник, а жены тюремщиков нередко просили его что-нибудь приколотить в доме или помочь поднести тяжелую корзину. Такая работа традиционно вознаграждалась спелым яблоком, засахаренными грушами, а то и только что снятым со сковороды жареным пирогом с требухой. Но мальчик был рад помогать соседям и просто так, уж больно скучно одному сидеть дома, ожидая, когда отец возьмет тебя с собой поиграть в комнату пыток.

Филипп шел впереди, засунув руки в потертые и вылинявшие настолько, что уже не возможно было определить их изначальный цвет, штаны, на нем была мятая рубаха и кожаный жилет на распашку. В отличие от любящего чистоту и порядок Петера, Филипп был больше похож на землекопа, нежели на судебного исполнителя и второго палача.

Подойдя к дому, Гер Филипп распахнул перед мальчиком дверь, приглашая его зайти внутрь.

Клаус никогда прежде не бывал в доме палача Баура, поэтому теперь он озирался по сторонам, разглядывая неожиданно богатую обстановку. На дверях были тяжелые шторы с золотым рисунком, а под ногами теплые, аккуратные коврики зеленого цвета. На стене висело небольшое зеркало в виде сердечка. Под зеркальцем была прикреплена полка, на которой лежали шпильки и ленты, при помощи которых крепились шляпки и чепцы фрау Баур и их с Филиппом дочери Эльзы.

Другая полка у самого пола предназначалась для уличной обуви. Вешалка для одежды прикрывалась небольшой ширмой, так что Клаус ее поначалу не приметил.

Разрешив мальчику не разуваться, Гер Баур проводил его в комнату, но вместо работы, которую ожидал Клаус, Филипп посадил его за стол и, принеся из кухни пышущий жаром чайник, разлил по чашкам ароматный напиток. Тут же на столе оказались свежайшие лепешки и две миски с медом, куда Гер Баур рекомендовал макать лепешки, чтобы было вкуснее. Кроме этого, он достал из резного и очень красивого буфета бутылочку малаги и, подлив ее в чай, предложил мальчику. На закуску, кроме лепешек, пошли лесные орехи и сушеные фрукты, которые в этом году стоили аж по десяти альбусов за горсть.

Угощая мальчика горячим чаем со сладостями, Филипп рассказывал ему о том, что всегда мечтал иметь сына, которого он мог бы обучать мастерству. Чета Баур жили вместе уже более двадцати лет, но кроме красавицы дочери других детей им так и не подарил господь. Правда, в своей единственной дочери – семнадцатилетней Эльзе Баур – Филипп и его жена Жанна души не чаяли, одевая ее как принцессу и ежечасно балуя. Но сын – это же совсем другое дело. Кому старый Филипп передаст премудрости мастерства? Кого обучит тонкостям, помогшим ему лично сколотить недурственное состояние? Во всяком случае, не этим лодырям и бездарностям, судебным исполнителям Бэка и Веселину, которые даже винты как следует закрутить не могут, не то, что воспользоваться ведьминым троном или лестницей для растягивания. Куда им, только и думают, как деньгу загребать да пузо набивать. И уж, конечно, не Михелю Мегереру, что ходит в учениках отца Клауса. Таких олухов, как этот Михель, еще поискать нужно. Потому, как мало того, что Михель Мегерер трус, каких мало, так он еще и до баб чрезмерно охочь. А это в палачовом деле недостаток самый скверный. Потому, как работать приходится с одними только женщинами, а тех следует донага раздевать да по разному связывать и выкручивать, так что человеку более чувствительному и смотреть-то тошно.