Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина

А потом появилась она, худая, страшная, со стеклянными, остановившимися глазами и марлевой повязкой на лице, шла медленно-медленно, делая крошечные шаги, то и дело останавливаясь передохнуть, потому что силы, как видно, были совсем на исходе. Ее вели, держа под локти, испуганные, заплаканные родители, и было понятно, что смерть уже крепко держит ее в своих руках, не собираясь отпускать. Одежда болталась на ней бесформенными тряпками, неприятно выпирали скулы, а яркая вязанная шапка скрывала лысую макушку, и когда она, не обращая внимания на протесты матери, стянула повязку, ее мертвенно-бледное лицо показалось знакомым, но он не мог вспомнить, откуда. Уже непонятно было, что измучило ее больше, болезнь или лечение, и вывернутые наружу ладони, казалось, просили: возьми меня и уведи куда-нибудь подальше отсюда, где никто не найдет. Проходившие мимо опускали глаза, деликатно пряча свое любопытство, а потом, остановившись, оборачивались ей вслед, провожая взглядом, и шептались, такая молодая, такая богатая, и все равно умирает, а ветер швырял их шепот ей в спину вместе с поднятой с земли ржавой листвой. Когда ее вели по дороге мимо беседки, он, в отличие от других, не опустил глаза, а рассматривал пристально, с нескрываемым интересом, широкими мазками от макушки до ног и обратно, и ее мать, распахнув плащ, как делала при появлении репортеров, инстинктивно прикрыла дочь, пряча ее от его бестактного взгляда. Да, он и сам теперь вспомнил ее, точнее ту, кем она когда-то была, известная актриса, весь город в ее портретах, фотосессии в нижнем белье, интервью, спектакли, премьеры, зависть и восхищение миллионов, с пяти лет снималась в фильмах, а теперь ей, наверное, двадцать, не больше, и никто уже не просит у нее автограф, да и она вряд ли удержит ручку в ослабевших пальцах. Споткнувшись, она повисла без сил на руках родителей, и они усадили ее на скамейку, придерживая голову, свешивавшуюся, как у тряпичной игрушки, а из отделения гематологии уже спешила санитарка, катившая перед собой инвалидное кресло, громыхавшее по неровной дороге. Он поднялся, чтобы помочь, но бритоголовый телохранитель, державшийся в стороне, подобрался, как бойцовый пес для прыжка, а мать, выставив руку, холодно поблагодарила: мы справимся сами, спасибо, и он так и остался стоять, глядя, как девушку усаживали на инвалидное кресло, кутали в плед, вытирали платком рот, из которого тонкой желтоватой струйкой вытекала рвота, и только успел подумать, не гуманнее ли было бы прекратить эти страдания, сделав укол или задушив подушкой во сне, как она, повернувшись к нему, вдруг уставилась на него большими выцветшими глазами, с трудом улыбнувшись уголками рта, и хотя улыбка была больше похожа на плаксивую гримасу, словно девушка вот-вот разрыдается, все же не было сомнений, что это была улыбка, именно улыбка, а что же еще.

Чем бы ни было время, четвертым измерением, хроносом в обличье человека, льва и быка или движущимся подобием вечности, никто не знает, где и кем, но каждому дается его столько, сколько дается, богом или природой, какая разница, главное, что поделать с этим ровным счетом ничего нельзя. Но отмеренное время не равняется количеству прожитых лет, и тот, кому дано его совсем чуть-чуть, на донышке, может дотянуть до девяноста, цедя жизнь мелкими глотками, а другой, со временем, переливающимся через край, порой едва доживает до совершеннолетия, выпивая его залпом, жадно, спешно, словно умирая от жажды. Ей времени было отпущено за двоих, но когда онколог, высококлассный специалист, известный на всю страну, назвал ее диагноз, ей не было еще двадцати, а времени, так щедро ей отмеренного, казалось, уже не осталось вовсе, хотя, если приглядеться, можно было найти пару капель, не больше. То, что семейный врач, всегда находившийся рядом, сперва принял за усталость, шутка ли, за последний год два премьерных спектакля и съемки в трех фильмах, да как только у этой хрупкой красавицы хватало сил на все, оказалось лимфомой, и мать, услышав это, так закричала, что в кабинет вбежала перепуганная медсестра и, утешая голосившую женщину — тише, тише, все будет хорошо, — протянула ей успокоительное. А она сидела с прямой спиной, сложив руки на коленях, будто позировала для фото, и, уставившись на онколога, не понимала, нужно ли ей тоже, следуя примеру матери, разрыдаться, или стоит держать себя в руках, как поступила бы ее героиня, которую она играла сейчас в спектакле по пьесе современного автора. Этой болезнью заболевает один на двадцать пять тысяч человек в год, зачем-то сказал онколог, пролистывая медицинскую карту, а она, привыкшая быть одной на миллион, равнодушно пожала плечами: подумаешь, бывает. Ходжкин еще в тысяча восемьсот тридцать втором году, почти два века назад, описал семерых больных с упадком сил и увеличенными лимфоузлами, с тех пор медицина шагнула вперед, и у больных ходжкинской лимфомой очень высокие шансы на излечение, хотя под излечением порой следует понимать ремиссию, длящуюся десять-двадцать лет, а впрочем, это не важно сейчас. Через десять лет ей будет почти тридцать, мысленно подсчитали все, онколог, мать и она сама, а через двадцать — сорок, совсем мало, но отмеренного времени осталось еще меньше, и как его растянуть, непонятно.

К двадцати годам она сыграла сотни ролей, прожив сотни жизней, которые казались реальней, чем ее собственная, и была кем угодно, только не самой собой. Ей везло от рождения, о чем она никогда не задумывалась, принимая везение как данность, но далеко не каждому удается родиться в нужном месте в нужное время, у богатых и амбициозных родителей, готовых свои неисполненные мечты воплотить в маленькой дочери, а ей повезло, ее вынесли из роддома в шелковых пеленках, и с первых дней мир крутился вокруг нее. Отец был политиком, осторожно идущим по жизни, как кот по карнизу, пережившим не одну смену власти, при каждой из которых оставался на своем месте, а мать, неудавшаяся модель, высокая и длинноногая, выпускала линию дорогой одежды и при помощи антидепрессантов, с трудом, кое-как, смирялась со своим старением, отнимавшем ее красоту, переданную по наследству дочери. Она никогда ничего не решала сама, в четыре года родители, не спрашивая, хочет ли она этого, отдали ее в театральную студию, в пять, не без папиных связей, пристроили на роль в детском фильме, который до сих пор то и дело показывали в дневное время, к девяти, играя в театре, уже вовсю снималась в рекламе и была частым гостем телешоу, зрители которых умилялись, слушая, как большеглазая малышка, совсем по-взрослому закинув ногу на ногу, рассказывает о трудном графике репетиций и съемок, в четырнадцать, появившись на снимках в нижнем белье, что было большим скандалом, стала юным секс-символом для подростков и не только, а в семнадцать снялась в главной роли многобюджетного фильма, обойдя на пробах десяток прославленных актрис. История ее успеха тиражировалась глянцевыми журналами, ее фотографии мелькали на обложках, ей завидовали, ей подражали, ее жизнь хотели примерить на себя, но какая эта ее жизнь и кто она сама такая, она не знала и сомневалась, что знали это другие. Она проживала с листа роль, написанную для нее родителями, отцом, тайком оправдывающимся перед собой и миром, что, уж конечно, подлец и приспособленец, но дочь, любимица миллионов, разве не стоила она всего, что натворил ее отец, и матерью, купавшейся в ее успехе, как в своем собственном, но она, надевая, словно платья, чужие характеры, так и не обзавелась своим. Ее биография складывалась из спектаклей и фильмов, из ролей, прожитых наяву, и жизни, тянувшейся словно бы понарошку, пеппи длинныйчулок, розовощекая девочка, рекламирующая кукурузные хлопья, трудный подросток из сериала о переходном возрасте, нимфетка из провокационной постановки с пометкой восемнадцать плюс, офелия, бесприданница, ребекка шарп в юности, эсмеральда, лара из живаго, дон хиль зеленые штаны, строптивая екатерина, джульетта из спектакля знаменитого режиссера, принесшая ей все возможные театральные награды, первая красотка из студенческого сиквела, трогательная провинциальная глупышка, приехавшая покорять столицу в резиновых сапогах и с тысячей рублей в кармане, соблазнительница, неудачница, душа компании, подружка супергероя, мелодраматическая героиня с разбитым сердцем, по уши влюбленная в того, кто ее недостоин, лицо французской парфюмерной марки и еще сотня образов, героинь, судеб, характеров, историй, монологов, заучивая которые, она навсегда вживалась в роль, и все они висели у нее, словно наряды в шкафу, дожидаясь подходящего случая. В интервью, разговорах, на вечеринках, на площадке, в театре и дома она вела себя то как одна из героинь, то как другая, смеялась, держалась, говорила, словно выдуманный персонаж, приправляя разговор цитатами из роли, и, восхищаясь этой актрисой с большой буквы, остальные даже не подозревали, что за маской, которую никогда не снимала, она прятала не себя, а пустоту, восполняя свою несуществующую жизнь выдуманными жизнями, как больной амнезией заполняет исчезнувшую память выдуманными историями.