Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной - Бенджамин Алире Саэнс

Данте казался совсем взрослым, а вовсе не пятнадцатилетним. И даже его длинные волосы, которые он никогда не расчесывал, делали его старше.

Отец улыбался, изучая книгу, но потом сказал:

– Данте, спасибо за такой щедрый подарок, но я не знаю, вправе ли его принять.

Отец держал книгу бережно, боясь ее повредить. Он обменялся с мамой взглядами. Они часто так делали. Им нравилось общаться, не произнося ни слова. А я любил выдумывать, что они в такие мгновения друг другу говорят.

– Она о мексиканском искусстве, – сказал Данте. – Так что вам придется ее принять. – Я почти видел, как в попытке привести убедительный довод крутятся шестеренки у него в голове. Довод убедительный и правдивый. – Мои родители не хотели, чтобы я приходил с пустыми руками. – Он серьезно посмотрел на папу. – Так что вам придется ее принять.

Мама забрала у отца книгу и посмотрела на обложку.

– Книга очень красивая. Спасибо, Данте.

– Благодарить надо моего папу, это он придумал.

Отец улыбнулся. Второй раз за последнюю минуту. Вот так чудеса. Улыбался он нечасто.

– Передашь ему от меня спасибо, хорошо, Данте?

Папа вновь взял книгу и осторожно сел с ней на диван, как будто держал в руках нечто драгоценное. Вот видите, я совсем его не понимал. И никогда не знал, как он на что отреагирует. Никогда.

Семь

– У тебя в комнате ничего нет.

– Тут есть кровать, радиоприемник с часами, книжный шкаф, немного книг. Это не «ничего».

– На стенах ничего нет.

– Я снял все свои плакаты.

– Почему?

– Разонравились.

– Ты живешь как монах.

– Ага. Монах Аристотель.

– У тебя что, нет никакого хобби?

– Конечно, есть: таращиться на голые стены.

– Может, ты станешь священником.

– Чтобы стать священником, надо верить в Бога.

– А ты не веришь в Бога? Ни капли?

– Ну если только чуть-чуть. Но не сильно.

– Значит, ты агностик?

– Ага. Католик-агностик.

В ответ Данте расхохотался.

– Я не пытался шутить.

– Знаю, но прозвучало смешно.

– Как думаешь, сомневаться – плохо?

– Нет. Думаю, это умно.

– Мне кажется, я не так уж умен. По крайней мере, не так умен, как ты, Данте.

– Ты умный, Ари. Очень умный. А вообще ум – не главное. Над умными вечно все глумятся. Папа говорит, что это в порядке вещей. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал: «Данте, ты интеллектуал – вот ты кто. И не надо этого стыдиться».

Он улыбнулся, но в улыбке его сквозила грусть. Быть может, в каждом есть немного грусти. Быть может.

– И я пытаюсь не стыдиться, Ари.

Я знал, каково это – стыдиться самого себя. Только Данте понимал, за что ему стыдно. А я нет.

Данте. Он очень мне нравился. Очень-очень нравился.

Восемь

Я смотрел, как отец листает страницы. Ему явно понравилась книга, и благодаря ей я узнал об отце нечто новое. Выяснилось, что, прежде чем вступить в морскую пехоту, он изучал искусство. Эта новость плохо вписывалась в сложившееся у меня с детства представление об отце, но понравилась мне.

Как-то вечером, изучая книгу, он подозвал меня к себе.

– Посмотри, – сказал он, – это фреска Ороско[12].

Я уставился на репродукцию в книге – но его палец, которым он одобрительно постукивал по странице, казался мне интересней самой иллюстрации. Этим пальцем он сжимал на войне спусковой крючок. Этим же пальцем нежно касался моей матери, хоть я и не понимал, откуда в нем нежность. Я хотел поговорить с ним, хотел что-нибудь ему рассказать, о чем-то расспросить. Но не мог – слова застряли в горле – и просто кивнул.

Я и думать не думал, что отец разбирается в искусстве. Наверно, потому что видел в нем лишь морпеха в отставке, ставшего почтальоном.

Морпеха-почтальона, который вечно молчит.

Морпеха-почтальона, который вернулся с войны и завел еще одного сына.

Вряд ли, конечно, моя жизнь была его затеей. Я всегда считал, что это мама меня захотела. Но наверняка все же не знал – уж слишком многое напридумывал у себя в голове.

Я мог бы спросить отца о многом. Мог бы. Но что-то в его лице, в его взгляде и кривой улыбке не давало мне выдавить ни слова. Казалось, он не хочет, чтобы я знал его настоящего, поэтому я просто собирал о нем подсказки. И то, как он читал ту книгу, было очередной подсказкой в моей коллекции. Когда-нибудь я сложу их воедино и все пойму. И разгадаю тайну своего отца.

Девять

Однажды после бассейна мы с Данте пошли гулять. По дороге мы зашли в супермаркет. Данте купил колу и орешки. Я взял шоколадный батончик с арахисом и карамелью. Данте предложил мне запить его колой.

– Не люблю колу, – ответил я.

– Это странно.

– Почему?

– Все любят колу.

– Я не люблю.

– А что любишь?

– Кофе и чай.

– Это странно.

– Ладно, я странный. Заткнись уже.

Он засмеялся.

Мы бесцельно бродили по округе. Наверное, нам просто не хотелось идти домой. Мы болтали о всякой ерунде. О всяких глупостях. Потом он спросил:

– Почему мексиканцам так нравятся прозвища?

– Не знаю. Разве нравятся?

– Да. Знаешь, как мои тети зовут маму? Они зовут ее Чоле.

– А на самом деле она Соледад?

– Именно об этом я и говорю, Ари. Ты знаешь. Ты знаешь, что это сокращение от Соледад. Как будто это так логично. Но с чего вдруг? Почему бы всем просто не звать ее Соледад? Что еще за Чоле? Откуда они вообще взяли Чоле?

– Почему это так тебя беспокоит?

– Не знаю. Просто странно.

– Слово дня?

Он рассмеялся и закинул в рот горсть орешков.

– А у твоей мамы есть прозвище?

– Лили. Ее зовут Лилиана.

– Красивое имя.

– Соледад тоже.

– Да нет, не особо. Тебе бы понравилось, если бы тебя звали Уединение?

– Можно перевести и как одиночество, – сказал я.

– Вот видишь? Печальное имя.

– Мне оно печальным не кажется, – возразил я. – Оно красивое. И очень подходит твоей маме.

– Возможно. Зато Сэм – Сэм идеально подходит моему папе.

– Ага.

– А твоего как зовут?

– Джейми.

– Мне нравится это имя.

– Его настоящее имя – Сантьяго.

Данте улыбнулся.

– Теперь понимаешь, о чем я? Опять эти прозвища.

– Ты переживаешь из-за того, что ты мексиканец, да?

– Нет.

Я испытующе на него посмотрел.

– Ладно, немного, – согласился он.

Я предложил ему свой шоколадный батончик. Он откусил кусочек и сказал:

– Короче, не знаю.

– Ага, – кивнул я. – Вижу, что переживаешь.

– Знаешь, что мне кажется, Ари? Мне кажется, мексиканцам я не нравлюсь.