Дети крови и костей - Томи Адейеми

– Что случилось, папа?

Хриплый голос Тзайна нарушает тишину. Мы ждем ответа, но взгляд отца остается пустым. Он с отсутствующим видом смотрит в пол, и от этого мое сердце сжимается еще сильнее.

– Папа! – Брат наклоняется, чтобы заглянуть ему в глаза. – Ты помнишь, что случилось?

Тот лишь крепче хватается за одеяло:

– Нужно было рыбачить.

– Но ты не должен был выходить в море один! – кричу я.

Папа вздрагивает, и Тзайн смотрит на меня, заставляя сбавить тон.

– Твои периоды помрачения становятся все длиннее, – вновь начинаю я. – Почему нельзя было подождать, пока я вернусь?

– Не было времени, – папа качает головой. – Пришли стражники. Сказали, надо платить.

– Что? – Брови Тзайна ползут вверх. – Почему? Я заплатил им на прошлой неделе!

– Это налог на предсказательниц, – я стискиваю складку ткани на своих штанах, все еще ощущая прикосновение того солдата. – Они приходили и к Маме Агбе. Возможно, навестили каждый дом провидиц в Илорин.

Тзайн прижимает кулаки ко лбу так сильно, словно хочет разбить себе череп. Он надеялся, что игра по правилам короля сохранит нам жизни, но нет средства против порядков, установленных из ненависти.

Темное прошлое выходит на поверхность, растет грозовой тучей, прежде чем лечь тяжелой ношей мне на грудь. Если бы я не была прорицательницей, они бы не страдали. Если бы мама не была магом, она все еще была бы жива.

Я впиваюсь пальцами в волосы и случайно вырываю несколько прядей. Часть меня хочет отрезать их совсем, но даже без белых локонов мое магическое наследие – проклятье семьи. Мы – рабы, люди, гниющие в тюрьмах короля. Другие оришане изо всех сил стараются не походить на нас, объявляя наше происхождение незаконным, как будто белые волосы и мертвая магия – это клеймо изгоев.

Мама говорила, что вначале белые пряди были знаком власти над небом и землей. Они символизировали красоту, добродетель и любовь, означали, что нас благословили боги. Но когда все изменилось, люди стали считать магию злом. Нашим наследием стала ненависть.

Я смирилась с людской жестокостью, но каждый раз, когда вижу, как страдают папа и Тзайн, мучаюсь все сильней. Папа еще выплевывает соленую воду, а мы должны думать, как свести концы с концами.

– Что насчет рыбы-парусника? – спрашивает Тзайн. – Мы можем отдать ее.

Я иду в конец хижины и открываю маленькую морозильную камеру. В морозной морской воде лежит краснохвостый парусник, его блестящая чешуя обещает восхитительный вкус. Редкая рыба в море Варри, слишком дорогая, чтобы ее ели мы.

– Они не возьмут налог рыбой, – ворчит папа. – Нужна бронза или серебро.

Он растирает виски так, будто это заставит весь мир исчезнуть:

– Они сказали, что заберут Зели на работы, если мы не достанем деньги.

От этих слов кровь стынет в жилах. Я резко отворачиваюсь, не в силах унять страх. Принятый королем закон о работах действовал по всей Орише. Если кто-то не мог заплатить налог, то должен был трудиться на благо своего правителя. Те, кого забирали, работали, не зная отдыха, возводя дворцы, прокладывая дороги или добывая уголь.

Когда-то это система помогала Орише процветать, но со времен Рейда превратилась в одобренный государством смертный приговор. Уловка, чтобы собрать таких, как я, в одном месте, как будто короля ничего, кроме этого, не интересует. Все предсказательницы и так осиротели после Рейда. Нам не под силу платить высокие налоги, но сумму все равно увеличивают, ведь мы – королевская мишень.

Проклятье. Я пытаюсь не показывать свой страх. Если попадем в долговую яму, не выберемся. Никому это не удавалось. Мы должны будем трудиться, пока не заплатим долг, но из-за роста налога он тоже начнет увеличиваться. Прорицательниц забирают, морят голодом, избивают и подвергают другим пыткам, перегоняя с места на место, как скот. Они должны работать, пока не умрут.

Я опускаю руки в ледяную воду, чтобы прийти в себя. Нельзя, чтобы Тзайн и папа поняли, насколько сильно я напугана. Так будет только хуже. Мои пальцы начинают дрожать, не знаю, от холода или ужаса. Как это случилось? Когда все стало настолько плохо?

– Нет, – шепчу я себе. Неправильный вопрос. С чего я вообще решила, что жизнь налаживается.

Я смотрю на одинокую белую каллу, вплетенную в натянутую на окне сеть, – единственное оставшееся воспоминание о маме. Когда мы жили в Ибадане, она украшала каллами окна нашего старого дома, чтобы почтить свою мать – обычай, которым маги поминают мертвых.

Обычно, глядя на цветок, я вспоминаю широкую улыбку, появлявшуюся на губах мамы, когда она вдыхала его коричный аромат. Сегодня все, что я вижу в его увядших листьях, – черную магацитовую цепь – ту, что надели на ее шею вместо привычного золотого амулета.

Хотя этим воспоминаниям одиннадцать лет, они ярче, чем окружающая меня реальность.

Той ночью случилось кое-что ужасное. Король Саран повесил моих соплеменников, чтобы устрашить мир и объявить войну магам, бывшим и еще не рожденным. В ту ночь магия умерла. А мы потеряли все.

Папа вздрагивает. Я подбегаю к нему и кладу руку на спину, чтобы не дать упасть. В его глазах нет гнева – они говорят о нашем поражении. Он цепляется за старое одеяло, а я мечтаю увидеть воина, которого помню с детства. До Рейда он мог победить трех вооруженных мужчин лишь с ножом для снятия шкур в руках. Но после того как его избили той ночью, прошло пять лун, прежде чем он заговорил.

Тогда они сломали его, разбили сердце и истерзали душу. Может, он бы поправился, если бы не нашел труп мамы, висящий на черных цепях. Но он его видел.

С тех пор папа так и не стал прежним.

– Ладно, – вздыхает Тзайн, как всегда пытаясь найти в золе пылающий уголь[4]. – Выйдем на лодке в море. Если отправиться сейчас…

– Не сработает, – прерываю я. – Ты видел, что творится на рынке: каждый из кожи вон лезет, чтобы заплатить налог. Даже если мы привезем рыбу, у людей все равно нет денег, чтобы ее купить.

– И лодки тоже больше нет, – бормочет папа. – Утром я потерял ее.

– Что? – Мы не можем поверить, что она не стоит снаружи. Я поворачиваюсь к Тзайну, готовая выслушать новый план, и вижу, как он оседает на тростниковый пол.

Все кончено… Я вжимаюсь в стену и закрываю глаза.

Ни лодки, ни денег. Работ не избежать.

В ахэре наступает тяжкое молчание, подтверждающее мой приговор. Возможно, меня припишут ко дворцу. Прислуживать испорченным аристократам лучше, чем кашлять угольной пылью в шахтах Калабрара или других гнусных ямах, куда запихивают предсказательниц. Судя по тому, что я слышала, подземные бордели – не самое худшее, что может меня ожидать.

Тзайн расправляет плечи. Я его знаю: хочет сказать, что займет мое место. Но едва я решаю возразить, как мысль о королевском дворце рождает идею.