Маньяк Синкевич - Лео де Витт

Синкевич. На самом деле, об этом я хочу поговорить с вами, Елена. Могу ведь вас так называть?

Радиоприёмник (Женский голос). Конечно, доктор, как вам угодно!

Синкевич. Состояние вашего мужа на тот момент, как он ко мне пришёл, было неутешительным. Я хотел узнать у вас: действительно ли он принимал препараты строго те, что я прописал, или же пил что-то помимо них?

Качалов. Опять та же песня!

Радиоприёмник (Женский голос). В неутешительном состоянии? Что вы хотите сказать? Мой муж был на грани смерти?

Качалов. (радиоприёмнику) Дорогая, ты только не волнуйся! (Синкевичу) Ну, спасибо, доктор!

Радиоприёмник (Женский голос). Милый, пожалуйста, не говори так с доктором!

Качалов. О, что ты, дорогая! Это мы так!

Радиоприёмник (Женский голос). Это был настоящий ад, доктор! Сначала Вася забывал какие-то мелочи: время, даты, — просыпал в школу или в рабочий день отправлялся на реку рыбачить, думая, что у него выходной. Потом он стал теряться в пространстве. Впервые я увидела это, когда мы разделились в торговом центре, и он заблудился. По трансляции сообщили, что в комнате охраны сидит мужчина, который потерялся. Я сразу поняла, что это Вася.

Качалов. Милая, зачем это сейчас всё вспоминать? Тем более при детях.

Радиоприёмник (Женский голос). Самым страшным для нас стал тот день, когда я пришла с работы и обнаружила, что в квартире пахнет газом. Васенька забыл выключить. Мама спала. Дети играли в комнате. Я могла потерять их всех! Я набросилась на него с расспросами, как он мог забыть выключить газ! Но он даже не понимал, кто я. Тогда я взяла скалку и принялась бить его, не жалея. Где-то в глубине души я понимала, что он болен, доктор. И мне стыдно за то, что я сделала. Но материнский инстинкт, страх потерять детей и маму, оказался сильнее.

Синкевич. Как ни странно, но я вас понимаю. Я столько раз сталкивался с тем, что родные люди срывались на больного человека, совсем забыв о его недуге. Больной — это уже не тот человек, что был раньше. И этого нового человека семья должна принять. Но не у всех это получается.

Качалов. У моих получилось, доктор. То, что рассказывает Елена, было лишь моментом слабости. В остальное же время они всегда поддерживали меня.

Радиоприёмник (Женский голос). Умоляю тебя, откуда ты можешь помнить это!

Качалов. Дорогая, о чём ты? Что ты такое говоришь?

Радиоприёмник (Женский голос). Когда он совсем слёг, мне пришлось работать одной и кормить всю семью и больного человека. Мы ели одни макароны. Залезали в долги, чтобы купить детям форму на предстоящий учебный год. Много денег уходило ему на лекарства. В середине месяца у нас заканчивался шампунь, и мы мылись одной лишь водой. И тогда… Ох, прости меня, Вась! Я приходила убитая домой. Смотрела, как ты лежишь в полном блаженном неведении того, что происходит вокруг тебя. И в эти моменты так ненавидела тебя! И даже… Господи! Господи! Я не должна была этого делать!

Качалов. Милая, пожалуйста, успокойся! Я прошу тебя!

Радиоприёмник (Женский голос). Васенька, прости меня! Я хотела… Я хотела перестать давать тебе лекарства, чтобы ты поскорее умер! Чтобы на один голодный рот в семье стало меньше.

Качалов. Боже, какие ужасы ты говоришь! Прошу тебя, прекрати!

Радиоприёмник (Женский голос). Мне так стыдно перед тобой!

Синкевич. Василий Андреевич, кажется, нам стоит пройтись!

Радиоприёмник (Старческий женский голос). А лучше бы он сдох к чёртовой матери! Зажили бы, как люди! Столько кровушки нашей он попил!

Синкевич. Василий Андреевич, дайте мне руку.

Качалов даёт Синкевичу руку. Свет на сцене гаснет.

Свет загорается. Сцена пуста. Только Синкевич и Качалов. На полу стоит радиоприёмник.

Синкевич. Куда вы меня привели?

Качалов. На сцену. Здесь я играл в детской театральной студии.

Синкевич. Интересная у вас семья, Качалов.

Качалов. Не судите о них. Лена права: они прошли через ад. Не знаю, как бы я поступил на их месте.

Синкевич. И всё же любви и ласки в вашей семье я не увидел. Возможно она и была когда-то, но как раньше уже не будет. Понимаете, что бы вы не делали, они будут смотреть на вас и видеть то беззащитное, ни на что не способное, тело, что ещё недавно лежало у них на диване и не понимало, кто он, где находится, и кто все эти люди вокруг.

Качалов. Возможно. Да, пожалуй, я с вами соглашусь. Они уже не относятся ко мне, как прежде. И особенно дети. Они так смотрят на меня. Так, будто я чужой.

Синкевич. Такое часто бывает в семьях, член которой поборол смертельную болезнь. Понимаете, для вас тот период был чёрным пятном в вашей жизни, для ваших же родных это была целая жизнь. Вы ничего не помните из-за болезни, Качалов. Но они ведь всё помнят. Все эти ваши сказки про второй шанс рассыпаются, когда вы сталкиваетесь с реальностью. Дома. На работе. Взгляды. Взгляды всё говорят. Никто уже не смотрит на вас, как прежде. Вы вроде живы, но для окружающих уже мертвы. Так зачем мучить себя? Ложитесь под хирургический нож во имя науки! Ради миллиона других! Ради чего вам жить?

Качалов. Вы правы. Для всех я стал чужим. Жена не может принять меня нового. Дети не могут забыть папу, что лежал исхудавший в постели. Тёща меня ненавидит. Коллеги тоже. Ученики не ценят.

Синкевич. Видите. Зато представьте, как изменится к вам отношение окружающих, когда вы пожертвуете собой ради спасения других. Вас будут любить, не жена и ученики, нет, весь мир будет боготворить вас!

Качалов. Вы так и не поняли, доктор. Я люблю свою семью, и своих учеников, и коллег. Но я живу не для них. Жизнь даётся человеку, и человек должен жить её для себя, как бы сильно он не любил других. Я уйду от всех и приду сюда, на сцену. И буду тихо нести свою службу, пытаясь порадовать не зрителя, нет, пытаясь порадовать себя.

Синкевич. И что вы будете делать?

Качалов. Я? Я буду танцевать.

Синкевич. Что?

По радиоприёмнику играет песня "Life In A Glasshouse" группы Radiohead. Качалов танцует. Свет на сцене гаснет.

Свет загорается. Снова кабинет Синкевича. Доктор так же сидит за рабочим столом напротив пациента.

Синкевич. (Встаёт, подходит к Качалову и кладёт руку тому на плечо.) Я желаю вам успехов, Качалов, во всех