Птица - О Чхунь Хи

— Это тюрьма. Даже телефона нет…

Услышав эти слова, мой отец установил телефон. Уиль выбрал аппарат в виде авто мобильника. Когда тренькал звонок, зажигались фары. Нам редко кто звонил, а если уж такое случалось, мы отпихивали друг друга, чтобы ответить, но у отца руки были длиннее. Он снимал трубку после первого же звонка, говорил: «Здесь таких нет», — и тут же разъединялся. «Ошиблись номером», — говорил он нам.

Когда мне становилось скучно, я шла навестить госпожу Ёнсук.

Мужчина, которого мы в первый день встретили у ворот, был ее мужем. По вечерам он играл на кларнете в самом большом и шикарном кабаре города. Она называла мужа «музыкантом» или «артистом», а другие — «шутом». В углу комнаты я заметила поразивший мое воображение черный футляр. Когда я спросила, что там внутри, она ответила: кларнет, этот инструмент издает самые прекрасные звуки на свете. Я немножко удивилась, что она ответила так быстро и так легко выговорила это слово. Мне почему-то казалось, что в футляре лежит какой-то таинственный, не имеющий названия предмет. Кларнет? Я повторила это слово, которого никогда прежде не слышала, в горле как будто звякнула маленькая серебряная цепочка.

Стена комнаты госпожи Ёнсук была увешана фотографиями. На свадебном снимке она была в фате, на другом, сделанном во время медового месяца, муж нес ее на спине, а она смеялась, как от щекотки, на третьем фотограф запечатлел ее в купальнике… Конечно, все это было до болезни.

Домовладелица говорила: они счастливы, как голубки. До ухода на работу он все свободное время проводит с женой. Днем они спят бок о бок, он чистит ей уши, стрижет ногти, расчесывает волосы, кормит фруктами. Со мной муж госпожи Ёнсук тоже вел себя очень мило. Говорил, чтобы я почаще приходила посидеть с его прикованной к постели женой.

Она боялась темноты. Поэтому перед работой он всегда включал лампу дневного света, даже если уходил из дома днем. Свет в комнате горел всю ночь.

Госпожа Ёнсук была доктором «заоблачных» наук. Она называла облака небесными бродягами. Лежала целый день, слушала радио и смотрела на небо.

Она все время лежала — как заколдованная принцесса. Нормальный человек не мог просто так упасть средь бела дня и обезножеть, если на него не навели порчу. Мать госпожи Ёнсук утверждала, что ее парализовало, потому что она много грешила в прошлой жизни. Как иначе объяснить, что ей вздумалось разложить перец на крыше, когда его можно было прекрасно высушить на залитом солнцем дворе?

Она залезла на крышу по лестнице, а когда спускалась — упала. Много дней у нее был жар, потом лихорадка прошла, но встать она не смогла.

— Вы не представляете, какой красивой была в молодости моя дочь. Он очень долго ее добивался, умолял выйти за него замуж. Даже после того, как мои сыновья отдубасили его, потому что считали никчемным шутом. Не знаю, как с ней могло такое приключиться, она ведь была уже не ребенок!

Старуха повторяла свой рассказ всем и каждому, то и дело тяжело вздыхая. Потом неожиданно выходила из себя и начинала изрыгать проклятия, словно собеседник был виноват в несчастьях ее дочери. «Вот увидите, однажды утром — очень скоро — она встанет, так же неожиданно, как упала, и снова начнет ходить».

В том, что она говорила, была доля правды. На свадебной фотографии госпожа Ёнсук выглядела настоящей принцессой: белое воздушное платье, венок на голове, красиво накрашенное лицо. Уиль наверняка вырезал бы его для своей коллекции. Но красота увяла. Госпожа Ёнсук раздулась, как воздушный шар, волосы на затылке поредели — она ведь все время лежала. Об исчезнувшей красоте и молодости дочери помнила только мать: когда она нежно, с печалью в голосе произносила ее имя — «Ёнсук», оно звучало, как в те далекие времена, когда никто и думать не думал о беде.

В первый день учебного года отец отвел нас в школу рядом с домом. Меня определили в третий класс пятого года обучения, а Уиля — в первый, третьего года. Учительница сказала, что у меня очень красивые глаза. Для меня это было важно. Когда я смотрела на жену моего дяди по отцовской линии, она вечно повторяла: «Твои гляделки меня когда-нибудь прикончат».

Наш отец уехал. Далеко, туда, где шла большая стройка.

— Веди себя хорошо. Когда эта работа будет закончена, мы пойдем покупать тебе фату.

Те же слова он сказал на прощание женщине, когда видел ее в последний раз. Каждое утро она пыталась узнать свое будущее, раскидывая карты хвату[5]. Она закутывалась в длинный шарф, чтобы защититься от сквозняка, и раскладывала карты в круг, в два ряда или пирамидой, а потом начинала переворачивать, одну за другой. «Карты, образующие круг, подобны тюрьме, где заключена Чхун Хьянь[6], — объясняла она. — Если сумеешь открыть дверь этой «тюрьмы», значит, тебе суждена удача».

— Какие карты нужно открыть?

— Сосна означает известие, адамово дерево[7]— деньги, дождь — это хлопоты, а сливовое дерево — любовь. Лучшее сочетание — слива и павловния. Любовь и деньги — чего еще можно желать в этой жизни?

Она смешивала карты, снова и снова раскладывала их с разочарованием и тревогой на лице и успокаивалась, только вытянув «сливу» и «павловнию».

Она без конца куда-то звонила. Иногда ее голос будил меня на рассвете.

Решеток на окнах нет, но это тюрьма. Я хотела сбежать от волка — и попала в лапы к тигру. Этот потный вонючка со стройки посадил меня под замок. Он обещал, что вернется, осыплет нас золотом и женится на мне. Иногда этот медведь меня пугает. Знаешь, что он говорит? Что хотел бы привязать меня к себе разноцветным шнуром. Любовь? Да какая там любовь! Он даже паспорт у меня отнял. Заявляет, что не успокоится, пока я не рожу ему сына, боится, что сбегу. У него уже есть сын, но со здоровьем у мальчишки не все в порядке.

Очень рано утром или совсем поздно вечером она вела бесконечные телефонные разговоры. Едва не плакала, рассказывая, как одинока, жаловалась, что больше не может все это выносить.

— Однажды он меня все-таки убьет. Я должна была догадаться, что этот тип — псих, когда он отдал все, что заработал за три года на стройках, чтобы выкупить меня…